Она просто сидела, не делала ничего больше, когда оно случилось, когда что-то произошло. Раздался шум, но слово «шум» не вполне подходило. Оно было недостаточно исчерпывающим, или, возможно, шум никогда невозможно описать словами. Что есть музыка, если не шум: могут ли слова описать Бетховена? Да, это был шум, но такой громкий, что он почти обрел физическое присутствие, и такой внезапный, потому что прецедентов у него, конечно же, не было. Сначала было ничто (то есть реальная жизнь!), а затем прозвучал этот шум. Конечно, они никогда раньше не слышали подобного шума. Ты не просто слышишь такого рода шум; ты переживаешь его, выносишь его, принимаешь его в себя, становишься его свидетелем. Можно было честно сказать, что их жизни разделились пополам: на период до того, как они услышали этот шум, и на период после. Это был шум, но это была и трансформация. Это был шум, но и подтверждение. Что-то произошло, что-то продолжало происходить, оно длилось, и шум был тому подтверждением, равно как и загадкой.

Понимание пришло потом. Так устроена жизнь: меня сбивает машина, у меня сердечный приступ, эта фиолетово-серая штука, появившаяся у меня между ног, – голова нашего ребенка. Епифании. Они были концом цепи событий, невидимых до тех пор, пока не приходило озарение. Приходится возвращаться назад и пытаться понять. Вот что делали люди, вот как люди учились. Да. Так. Это был шум.

Не выстрел, не хлопок. Больше, чем гром, больше, чем взрыв: никто из них никогда не слышал взрыва. Взрывы казались обычным явлением, потому что так часто показывали в фильмах, но взрывы были редкостью, или же им всем повезло, что близость взрывов их миновала. Все, что можно было сказать в тот момент: это был шум, достаточно громкий, чтобы навсегда изменить их представления о шуме. Можно было бы заплакать, если бы не было так страшно, внезапно или непостижимо. Может быть, заплакать можно в любом случае.

Возможно, шум закончился и быстро, но воздух, казалось, еще долго гудел от него. Что это был за шум и каковы были последствия шума? Очередной вопрос без ответа. Аманда встала. Позади них стеклянная поверхность двери между спальней и террасой обзавелась тонкой, но длинной трещиной, красивой и математически точной – и ее пока никто не заметил.

Шум был достаточно громким, чтобы мужчина упал на колени. Так сделал и Арчи вдали, в лесу: упал на голые колени. Шум, от которого человек падает на колени, является шумом лишь номинально. Это было нечто иное, для этого не нужно имя, потому что насколько часто потребуется использовать такое слово?

– Какого хрена? – это была, пожалуй, единственная подходящая реакция.

Аманда не обращалась к Джорджу. Она ни к кому не обращалась.

– Какого хрена? – она сказала это и в третий, и в четвертый, и в пятый раз, это не имело значения. Она продолжала повторять это, и ее вопрос оставался без ответа, как молитва.

Аманда дрожала. Не просто потрясенная, но все еще сотрясаемая, трясущаяся. Она затихла. Шум был такой сильный, как иначе с ним справиться, если не тишиной? Она думала, что кричала. Она хотела кричать, ей казалось, что она кричит, но на самом деле она ахнула, как рыба, выпрыгнувшая из пруда, как делают глухонемые в моменты страсти: тень, силуэт речи. Аманда была зла.

– Что… – она не чувствовала особой необходимости заканчивать предложение, потому что говорила сама с собой. – Что. Что. Что.

Выскочив из ванной, Джордж даже не прикрылся полотенцем. Все в мире затихло, кроме, возможно, ощущения остаточного накала, пустоты там, где только что был шум.

Наверное, у нее повреждены уши и это иллюзия. Наверное, ее мозг поврежден. Была же история про сотрудников консульства в Гаване, у которых развились неврологические симптомы: считалось, что они связаны с шумом. Аманде никогда не приходило в голову, что оружие может быть и звуковым, ей никогда не приходило в голову, что шума стоит бояться. Ведь детям и домашним животным говорят не переживать во время грозы.

Аманда дрожала. Во рту стоял острый привкус, как будто у нее на языке оказался пятидесятицентовик. Если она пошевелится, шум может повториться. Если он повторится, она не уверена, что сможет вынести его. Она больше никогда не хотела его слышать.

– Что это было? – этот вопрос она задавала скорее самой себе. Был ли шум локализован внутри дома, в пределах участка, или же он был как-то связан с погодой или межзвездным пространством, или же это разверзлись небеса, возвещая прибытие самого Господа? Задав этот вопрос, она осознала, что этому шуму никогда не найдется удовлетворительного объяснения. Он был вне логики или, по меньшей мере, вне объяснений.

Сначала все происходило очень медленно. Она сделала несколько шагов, а затем спрыгнула со ступенек. Она как раз смотрела на деревья. Пыталась разглядеть тела детей среди зеленого и коричневого. Она должна была позвать их, и ей казалось, что она это сделала, но она этого не сделала. Ее голос не работал или не мог догнать ее тело. Она просто двигалась. Медленно, затем быстрее, трусцой, затем бегом. Аманда пробежала мимо бассейна и, распахнув калитку, оказалась на газоне. Ее дети, их прекрасные лица, их безупречные тела были где-то там. Она видела только сплошной массив природы. Она казалась себе близорукой, оставшейся без очков, – все было нечетким, ярким, невозможным.

Она побежала дальше. Площадка была не очень большой, бежать было особо некуда. И все же она не звала их, она просто бежала. В тени стоял небольшой сарайчик. Она распахнула дверь: он был пуст. Продолжая движение – не переставая бежать, – она переместилась к краю двора, к мягкой грязи и сухим листьям. Шум кончился, но все еще был там: шум от крови в ее жилах, шум от ее все еще выносливого сердца. Ей нужно было прижать тела детей к своему собственному.

Аманда перепрыгнула через ветку, достаточно низкую, чтобы просто перешагнуть через нее, и ее ноги оказались на ковре из перегноя. Они наступили на камешек, острую кору, шип, что-то влажное и неприятное.

Она должна была позвать их, но не хотела заглушить своим голосом их голоса, если они звали ее, их отчаянное «Мама!», которое, как говорят, шепчут осужденные во время собственной казни.

Дети, где были ее дети? Деревья почти не шевелились. Они просто стояли, равнодушные к ней. Аманда упала на землю. Прикосновение листьев, коры, грязи было почти утешением. Грязь на ее розовых коленях казалась почти бальзамом. Чистые подошвы ног потемнели и были исколоты, но ей было не больно. Наконец она нашла себя. Она хотела позвать детей, выкрикнуть их имена, которые они с Клэем выбирали с такой любовью, но вместо «Арчи» и «Рози» (наверняка вырвалось бы именно это ласковое имя, любовь и тоска), Аманда просто кричала ужасным, животным криком, издавая второй по ошеломительности шум, который она когда-либо слышала в жизни.

ОНИ ГОВОРИЛИ ТИШЕ, ЧЕМ ОБЫЧНО. Разумеется, они были преисполнены почтения к шуму. Ждали, что он вернется. Не хотели, чтобы он застал их врасплох, но как к нему подготовиться, даже слышав его раньше? Но все же: они были не согласны друг с другом.