Роуз чувствовала на себе взгляды, но потом притворилась, как часто делала, что за ней наблюдают. Она вообразила себя в фокусе камеры мобильного телефона. Она была еще мала и не понимала, что каждый видит себя именно так: главным героем истории, а не одним из прозаичных нескольких миллиардов – пока легкие медленно наполняются соленой водой.

Свет в лесу был иным. Ему мешали деревья. Деревья были живыми и казались волшебными созданиями Толкина. Деревья наблюдали, и не беспристрастно. Деревья знали, что грядет. Деревья разговаривали между собой. Они были чувствительны к сейсмическим отголоскам далеких бомб. За многие мили отсюда – там, где океан врезался в сушу, – деревья умирали, хотя пройдут долгие годы, прежде чем они превратятся в выбеленные бревна. У деревьев было все время мира, а вот у остальных – нет. Мангровые заросли могли перехитрить время, приподнять свои корни, как викторианская леди – юбки, глотнуть соли из земли, и возможно, с ними все будет хорошо, с аллигаторами и крысами, с тараканами и змеями. Возможно, без нас им будет лучше. Иногда – иногда, – самоубийство приносит облегчение. Это было подходящее слово для происходящего. Болезнь в земле, воздухе и воде – все было отлично продумано. В лесу таилась угроза, и Роуз ее чувствовала, а какой-нибудь другой ребенок назвал бы эту угрозу Богом. Важно ли, что гроза метастазировала в нечто, для чего еще не существовало имени? Важно ли, что электросеть развалилась, словно построенная из конструктора лего? Важно ли, что детали лего никогда не подвергнутся разложению, переживут Нотр-Дам, пирамиды Гизы, пигмент, нанесенный на стены в Ласко? Важно ли то, что какая-то нация взяла на себя ответственность за отключение света, важно ли, что это расценили как объявление войны, важно ли, что это стало предлогом для долгожданного возмездия, важно ли, что доказать, кто и что сделал с помощью проводов и сетей, стало физически невозможно? Важно ли, что женщина-астматик по имени Дебора умерла через шесть часов в поезде F, застрявшем под рекой Гудзон, а другие люди в метро шли мимо ее тела и ничего особенного не чувствовали? Важно ли, что машины, созданные для поддержания жизни, прекратили свое трудное дело после того, как резервные генераторы в Майами, Атланте, Шарлотте и Аннаполисе вышли из строя? Важно ли то, что болезненно тучный внук Вечного президента действительно сбросил бомбу, или же важно лишь то, что он мог ее сбросить, если бы захотел?

Дети не могли знать, что кое-что из этого произошло. Что в старом доме в приморском городке под названием Порт Виктории ветеран Вьетнама по имени Питер Миллер лежал лицом вниз на поверхности воды глубиной в два фута. Что во время сбоя системы управления воздушным движением авиакомпания Delta потеряла самолет, летевший из Далласа в Миннеаполис. Что сырая нефть пролилась на землю из трубопровода в безлюдной части Вайоминга. Что крупную телезвезду сбила машина на перекрестке Семьдесят девятой и Амстердам-авеню, и звезда умерла, потому что «Скорая помощь» не могла никуда доехать. Они не могли знать, что тишина, которая казалась такой расслабляющей за городом, в городе казалась угрожающей: в нем было жарко, неподвижно и как-то бессмысленно тихо. Детям не важно ничего, кроме их самих, или, возможно, это свойственное человеку состояние.

Босиком, с непокрытой головой и открытой грудью дети двигались осторожно: колени согнуты, пальцы ног поджаты. Кожу задевали ветки, оставленные ими отметины были не видны. Болезнь планеты никогда не была секретом, природа этой болезни никогда не вызывала сомнений, и если что-то изменилось (а оно изменилось), тот факт, что они этого не знали, не имел никакого отношения к делу. Что бы это ни было, теперь оно было внутри их. Мир подчинялся логике, но логика уже некоторое время эволюционировала, и теперь им приходилось считаться с этим. Все, что, как они считали, они понимали, не было неверно – оно не имело значения.

– Арчи, смотри, – получился шепот. Она понизила голос, подразумевая уважение, как в святом месте. Она указала. Крыша. Поляна, ставшая лужайкой. Кирпичный дом, как тот, в котором они остановились, бассейн, крепкие деревянные качели.

– Дом, – прозвучало даже не как насмешка, просто как констатация. Арчи не ожидал что-то увидеть. Рут сказала им, что здесь ничего нет, но они зашли дальше, чем когда-либо ходила Рут, они интересовались миром так, как Рут не интересовалась. Это было приятное открытие. Другие люди. Арчи оставил свой телефон заряжаться в спальне. Он пожалел, что не захватил его и не попытался узнать у этих людей пароль от Wi-Fi.

– Может, сходим туда? – Она думала о качелях и о том, что, возможно, дети их переросли. Она думала, что правило «не разговаривать с незнакомцами» действовало только в городе.

– Не-а. Пошли. – Арчи повернулся к тому, что, по его мнению, было тем направлением, откуда они пришли. Он не чувствовал, как клещ вгрызается в его лодыжку, точно так же, как не мог осознавать ежедневное вращение Земли. Он ничего не чувствовал в воздухе, потому что казалось, что воздух не изменился.

Они шли, не медленно, но и не торопясь. Время в лесах текло иначе. Они не знали, как долго их не было. Они не знали, что собирались делать. Не знали, почему им было приятно просто гулять в тени деревьев, приятно от воздуха, солнца, насекомых и пота на коже. Они не знали, что их отец как раз тогда проезжал мимо, менее чем в полумиле, менее чем в четверти мили, достаточно близко, чтобы они могли подбежать к нему, спасти его. С того места, где они стояли, они не слышали дороги, не думали ни об отце, ни о матери, ни о ком.

Арчи и Роуз шли, раскидывая листья, почти не разговаривали и немного дрожали. Их тела знали то, чего не знал их разум. У детей и древних стариков есть нечто общее. Родившись, ты кое-что смыслишь в мире. Вот почему малыши сообщают о том, что они разговаривали с призраками, и нервируют родителей. Древние старики начинают это вспоминать, но редко могут сформулировать, да и в любом случае никто не прислушивается к старикам.

Они, дети, не боялись, не особо боялись. Они были спокойны. В них произошла перемена: она произошла во всем. Неважно, как ее назовут. Листья над головой шевелились и вздыхали. Было слышно, как Арчи и Роуз что-то говорили друг другу, что-то неразборчивое, что-то, существующее только между ними, на их собственном языке юности. И кроме этого звука был лишь легкий шелест деревьев, покачивающих ветвями, и шорох невидимых насекомых. Скоро все затихнет, как перед внезапным летним ливнем, потому что жуки что-то знали: они крепко прижимались тельцами к рельефной коре деревьев и ждали того, что грядет, чем бы оно ни было.

ИТАК, ЕГО НЕ БЫЛО УЖЕ СОРОК ПЯТЬ МИНУТ. Это означало, что он останавливался покурить. Это означало, что он останавливался купить продуктов. Аманда: «Что, мне пора беспокоиться?»

Рут поставила на стол миску с вишнями, скорее черными, чем красными. Она придала атмосфере церемонности.

– Спасибо. – Аманда не знала, почему благодарит эту женщину. Разве не она потратила на эти вишни одиннадцать долларов?

Одно из мягких, хлопковых, округлых, как на рисунке ребенка, облаков проскользнуло по небу. Перемена была настолько резкой, что Д. Х. вздрогнул.