— Драпают… — прошептал Дзурилло. — Организованно драпают, не то что мы.

— Интересно, чего у них в этих коробках? — пробормотал Леха Стира, глядя в бинокль. — Что за добро такое?

— Э-эх, шарахнуть бы щас по ним прямой наводкой, — сказал Жора Точилин. — Всех бы тут положили!

— А можно гранатами покидаться, — проговорил Стира. — И добро нам достанется. В этих коробках и мешках, чувствую, много хороших вещичек запрятано.

— Крохобор-мешочник, — зло посмотрел на Леху Дзурилло. — И никаких гранат. Василь Степаныч велел посмотреть и тихо вернуться.

В блиндаже комдива Лыкова напряженно ждали. Генерал мерил шагами блиндаж, дымя папиросой, останавливался у стола, на котором была разложена карта со множеством стрелок и помет, задумчиво смотрел и вновь принимался ходить. Начштаба Телятников сидел за столом и тоже смотрел на карту. Звуки сражения смутно доносились сквозь толстые стены блиндажа.

В углу колдовали над рацией двое радистов. Один заунывно повторял:

— Седьмой! Седьмой! Я — первый, я — первый! Седьмой!

Попискивал зуммер, мигали на ящике зеленые и красные лампочки. Лыков бросал нетерпеливые взгляды в сторону радистов.

— Седьмой! — встрепенулся радист. — Отвечайте первому! Слышу вас, слышу!

Лыков схватил трубку:

— Ну, что там у тебя, седьмой?

— Позиции фрицев прорвали! Обе линии обороны! — послышался голос Твердохлебова. — Ширина прорыва километр. В глубину прошли тоже чуть больше километра… Выдохлись. Большие потери… — Твердохлебов помолчал, повторил: — Очень большие, гражданин генерал.

— Красновку видите? — крикнул генерал.

— Так точно. На горизонте большое село. Разведка доложила — фрицы из нее уходят.

— Двигайтесь вперед. Занимайте деревню! Докладывай каждый час! — Лыков отдал трубку радисту, подошел к столу, удовлетворенно потер руки. — Прорыв шириной в километр — ничего не скажешь, молодцы! Главное, вовремя! — Лыков обернулся к радистам. — Дай пятого!

Радисты снова принялись колдовать над рацией. Один взывал:

— Пятый! Пятый! Я — первый! Я — первый! — Радист обернулся: — Есть пятый!

Генерал Лыков вновь подошел, взял трубку, закричал:

— Пятый, ты готов? Давай, пятый! Проход свободен! Жарь на всю железку! За тобой полк Шумилина и полк Гаврилова в прорыв пойдут! Давай! — Лыков вернул трубку радисту, снова приказал: — С седьмым соедини.

Потом подошел к столу, в который раз посмотрел на карту, сказал:

— Пошли танки… Корпус Сидихина! Силища! — Генерал взял карандаш, прочертил еще одну стрелу сквозь синюю линию немецкой обороны. — А отсюда, от города Глухова, дивизия Завальнюка через десять минут ударит. Как красиво, Иван Иваныч, а? А вот тут мы с ним соединимся, и две дивизии гансиков вместе с пушками и танками — в мешке! Как по нотам! Теперь мы научились! Теперь мы им «котлы» будем устраивать!

— Дороговато учение это стоило, — вздохнул Телятников, глядя на карту. — И будем еще платить и платить…

— Что поделаешь, Иван Иваныч, это война. А на войне платят кровью.

— Седьмой, седьмой, вас вызывает первый! — взывал радист. — Есть седьмой, товарищ генерал!

— Седьмой! Потери у тебя большие? Да-а, — Лыков закашлялся. — Раненых отправляй в медсанбат! Машины пришлю! Занимай Красновку. Осваивайся. Жди указаний! Все! — Генерал отдал трубку радисту, вернулся к столу. — Потери больше половины состава…

Светлые синие сумерки опускались на деревню Красновка.

Красные, распаренные после бани Твердохлебов, Глымов, Родянский и Баукин сидели в просторной горнице и пили чай с медом и баранками. Стояла на столе и четверть мутного самогона, рядом граненые стаканы, на тарелках обглоданные куриные косточки, лежал на блюде холодец и в мисках — соленые огурцы и моченые яблоки.

Под расстегнутыми гимнастерками виднелись свежие нижние рубахи. На шее у Твердохлебова висело вафельное полотенце, и он промокал им мокрое лицо.

— С начала войны не парился, это ж надо, а? — качал головой Твердохлебов. — Будто заново родился… Удивительное это дело — хорошая банька!

Глымов похрустел куском сахара, с шумом потянул с блюдца чай, вздохнул удовлетворенно, сказал:

— Интересно, сколько ден такая райская житуха протянется?

— А ты не загадывай, — ответил Баукин. — Живи да радуйся.

— Чему радоваться-то?

— Что живой. И не раненый, — сказал Баукин. — А воюем уже, считай, три месяца, срок немалый.

В горницу вошла хозяйка, женщина лет сорока, в длинной темной юбке с засаленным передником и ситцевой кофточке. Ухватом достала из печи чугунок, заглянула, приподняв крышку:

— Картошка поспела. Есть будете?

— Ну, закормила ты нас, хозяйка, как на курорте, — улыбнулся Твердохлебов. — Лучше попей с нами чайку.

— Поспею ишшо, напьюсь.

— Твой-то где воюет?

— Так ить трое воюют. Мужик да сынов двое. А поди знай, где? С декабря прошлого года ни от кого весточки не было. Может, и в живых-то никого не осталось, — говорила женщина, продолжая орудовать ухватом в глубине печи.

За окном прогрохотали полуторки, послышались голоса солдат.

— Нельзя так думать, хозяюшка, — возразил Твердохлебов, поднимаясь из-за стола. — Живы твои! Воюют. А что весточки не шлют, так, может, некогда… может, на почте где затерялось, да мало ли, когда такая неразбериха кругом… сам черт ногу сломит… — Твердохлебов вышел из избы, прикрыв дверь.

— Вы-то насовсем пришли, али, как он вдарит, опять на восток побегите? — спросила женщина, опершись на ухват большими, с набухшими узлами вен руками.

— Это, хозяйка, одному Богу ведомо, — ответил Глымов. — А у нас судьба — индейка, а жизнь — копейка. Так-то вот…

— Не слушай его, хозяйка! — решительно возразил Федор Баукин. — Теперь на запад идти будем! Свое отвоевывать! — И он даже пристукнул кулаком по столу.

— А пошто вас штрафными называют? — опять задала вопрос хозяйка. — Справные вроде, не пьяные… рассудительные…

— Нагрешили в прошлой жизни, хозяюшка, — усмехнулся Глымов и встал из-за стола. — А теперь, стало быть, грехи свои искупаем. Как искупим — по новой грешить зачнем. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. — Он приобнял ее, поцеловал в морщинистую темную щеку и вышел.

Во дворе Твердохлебов распоряжался погрузкой.

Ходячие раненые сами или с помощью товарищей забирались в кузовы двух полуторок, лежачих грузили вместе с самодельными носилками. Слышались торопливые голоса:

— Повыше приподними… еще чуток…

— Ой, за руку не хватай! Под локоть подмогни…

— Потеснись, братцы! В тесноте, да не в обиде!