– Может, лучше факсом?

– Не поддавайтесь панике, – предупредила меня адвокат, – пусть все идет своим чередом. Позже мы заново оценим ситуацию и решим, какой иск подавать.

Пока мы говорили, она просматривала сайт моей клиники.

– Вы в самом деле его не создавали?

– Нет, не создавал.

– Ну, по крайней мере, сайт хороший, – сказала она, пытаясь меня утешить.

Я стоял у двери кабинета № 3 и писал письмо с телефона.

Почему вы без конца спрашиваете меня, что я знаю о жизни? – ответил я «СеирДизайну».

А вы что о ней знаете, Ал? И какое вам дело, если уж на то пошло? Вы продемонстрировали ограниченность своих познаний, отнеся “Ред Сокс” к “Деятельности и интересам”. У меня есть все причины считать вас даже не человеком – компьютерной программой, созданной мошенниками с целью наживы. Информация о моем втором имени есть только в государственных архивах.

Он (или они, или оно) ответил очень быстро:

Меня зовут не Ал. И мои познания о тебе куда глубже и шире, чем любая база данных. Я не программа, а человек, в груди которого бьется горячее сердце. Этот человек протягивает тебе руку и говорит: ты мне небезразличен. Я – твой брат.

Я написал:

Бетси?

Потом стер это и написал следующее:

И что же ты обо мне знаешь – или думаешь, что знаешь, «брат»?

Не получив ответа, я стал писать дальше:

Я люблю сидеть в четырех стенах или предпочитаю свежий воздух? Я кошатник или собачник? Веду ли я дневник? Наблюдаю ли за птицами? А может, собираю марки? Планирую ли я свои выходные заранее, до отказа забивая их интересным досугом, а потом просто расслабляюсь и смотрю, как все запланированное сбывается? Или же тяну до последней минуты, чтобы потом бездарно растратить свободное время? Ты не знаешь. А почему, скажи мне на милость? Потому что все, что ты якобы обо мне знаешь, подвержено переменам. Меня нельзя свести к новостным подпискам и онлайн-покупкам, к этим сложным алгоритмам по упрощению личности. Ты загнал меня в яму, но я из нее выберусь – смотри и завидуй. Я человек, а не зверь в клевере.

Проклятая автозамена! Я тут же отправил еще одно письмо:

Зверь в клетке.

Он ответил:

Вот что я знаю о твоей жизни. Ты сидишь в четырех стенах – по долгу службы. Природа тебя пугает, ты попросту не можешь ее понять. Ты заменил ее телевидением и Интернетом, которые сами попадают в дом и вносят в твою жизнь необходимое разнообразие, хотя и притупляют инстинкт сохранения духа. Детей у тебя нет, потому что ты чувствуешь свою внутреннюю неустроенность и неприякаянность – еще не хватало передать такое богатство ребенку. Ты постоянно рефлексируешь и живешь в собственной голове, пытаясь разгадать какие-то тайны. Иногда они приводят тебя в отчаяние, и ты теряешь надежду. Однако в твоей голове нет ничего плохого. Мысли позволяют тебе жить насыщенной и сложной жизнью, пусть полной тревог и сожалений, да, но полной также и любви, и нежности, и безудержных мечтаний, и неизъяснимого сострадания. В течение дня ты испытываешь множество чувств и переживаний, но никто этого не знает, потому что никто не умеет читать мысли. Если б они только узнали, о, если б они узнали, они бы сказали: «Да, он жив! Он жив!» О большем и мечтать нельзя.

Или можно?

– Доктор О’Рурк? – сказала она. Причем сказала, по всей видимости, уже не в первый и не во второй раз. – Пол!

Это была Конни. Я уронил руку с телефоном.

– Все хорошо?

Я кивнул.

– Все отлично.

Она ушла, и я написал:

Откуда тебе все это известно?

Он ответил:

Я же сказал: я – твой брат.

Многим кажется, что врач-стоматолог не может близко знать своих пациентов, поскольку их визиты редки и краткосрочны. Однако с постоянными клиентами, которые регулярно приходят на профилактические осмотры, а между этими осмотрами обращаются ко мне с острой зубной болью, попадают в аварии или решают выпрямить зубы, у нас складываются на удивления теплые отношения. Некоторые пациенты выражают мне благодарность даже после самых жестоких и болезненных процедур, искренне признательные за мой труд. Когда они приходят в следующий раз, прежде чем приступить к лечению, я расспрашиваю их о делах на работе и в семье. В такие моменты мне кажется, что я живу в крошечном захолустном городке.

Тем утром, войдя в кабинет к Бернадетт Мардер, которая пользовалась моими услугами уже больше десяти лет, я поначалу решил, что передо мной новая пациентка. Она успела невероятно состариться с прошлого визита.

Это зрелище напомнило мне один анекдот. Женщина записывается на прием к новому стоматологу и замечает, что его зовут так же, как ее одноклассника. Неужели это тот самый парень, которого она в пятнадцать лет любила без памяти? Вот он входит в кабинет, и она быстро спускается с небес на землю – врач совсем старик. Но в самом конца визита она все же осведомляется, в какой школе он учился. Оказывается, в той самой. «А в каком году вы ее окончили?» Врач называет год ее выпуска. «Так вы же были в моем классе!» – восклицает женщина, и ничего не подозревающий стоматолог поднимает глаза, приглядывается повнимательней к старой карге в кресле и спрашивает: «А какой предмет вы вели?»

Моя пациентка Бернадетт Мардер так ужасно, преждевременно и отвратительно состарилась, словно в эти полгода уместились все самые тяжелые и страшные годы ее жизни. Из привлекательной сорокалетней женщины за какие-то сто восемьдесят дней она превратилась в шестидесятипятилетнюю старуху. Волосы ее поредели и словно бы сдохли прямо на макушке. От бледных иссохших губ расходились глубокие окаменелые морщины, лицо обвисло. Когда я наконец-то сообразил, что передо мной Бернадетт, моя Бернадетт, а не новая престарелая пациентка, я сразу же спросил, как у нее дела, и она ответила, что еще никогда не была так счастлива. Она совсем недавно вышла замуж, и ее повысили на работе. Как же это возможно? Счастлива как никогда, замужем, зарабатывает хорошие деньги… а выглядит точно живой труп. Обычный человек не может заметить или почувствовать неумолимый ход времени. Но я, видя пациентов раз в полгода, хорошо его чувствую. Время летит, это непреложное условие жизни на Земле, и, если оно так губительно сказалось на Бернадетт Мардер, значит, то же самое происходит и с нами – Эбби, Бетси, Конни и мной, – только мы этого не видим и не замечаем (наверное, чтобы всякий раз не останавливаться, показывая друг на друга пальцем, и не вопить от ужаса). Нет, мы спокойно живем себе, сосредотачиваясь на настоящем, которое с каждым днем медленно и тихо погибает, не требуя от нас трезвой переоценки ценностей, внезапных приступов жалости или радикального пересмотра всей жизни.

Глядя на Бернадетт – болезненную, сморщенную, облысевшую и счастливую старуху, – я понимал, что должен ее образумить. Но что я мог сказать? И какой от этого будет толк, какие меры она предпримет? Какая-то дрянь пожирала ее изнутри, в буквальном смысле пожирала прямо на моих глазах, и никто – вероятно, из страха обидеть или огорчить – ей об этом не говорил. Но мой долг был сказать. Только я не знал как. Пусть я руководствовался самыми благими намерениями, я мог обидеть ее и потерять постоянного клиента. Готов ли я лишиться состоятельной клиентки из-за комментария о ее преждевременно нагрянувшей старости? Нет, подумал я. Лучше помалкивать. Но тогда я не смогу спокойно спать.