Тайны-то, впрочем, водились. То есть не то чтобы тайны, а так… непонятности. Скажем, куда это, спрашивается, Сигизмунд время от времени исчезал? Нет, не на работу. Он объяснил, что взял несколько отгулов подряд, может себе позволить, и вроде как из дому не выходил, а вот поди ж ты… Он-то потом, когда Лиля спрашивала, посмеивался: стены, мол, толстые в старом доме, вот из дальних комнат и не слышно. Лиля и рада была поверить, уж больно квартира громадная, да только знала откуда-то точно – ну не было его. Ни в дальней комнате, ни в лоджии, нигде! Нутром чуяла, как собака, пусто становилось в доме, гулко, бесприютно. Расспрашивать или там выслеживать не думала даже: некрасиво это, да и гордость не пускала. Возвращался он быстро и совершенно неуловимым образом. Только что не было, и вдруг входит в комнату, да все больше с подарком. И каким! Всегда угадает, чего бы ей хотелось. Бывает, Лиля только задумается о чем-то, а уж Сигизмунд и принесет. Было, говорит, завалялось, хозяйство-то большое, сама видишь. Хозяйки только нет, потому и беспорядок. И улыбается совсем особенно. (Хотя какой уж там беспорядок! Все вылизано, ни пылинки, ни пятнышка, вещички стопочками по местам, пылесос и тот сам собой по полу елозит, аккуратно объезжая людей и мебель и временами присасываясь к розетке.)

А то, случалось, вместо него посторонние какие-то люди являлись, и тоже неизвестно каким образом. Не через дверь, это точно. Но ведь не в окно же? На пятом-то этаже? В первый раз Лиля вообще чуть не окочурилась с перепугу. Посиживала она в гостиной в новом пеньюаре цвета чайных роз (Мунин подарочек!), пуговицу ему на рубашку подшивала. При ней снимал рубашку, пуговица отскочила, запрыгала по ковру, она и подняла. Давай, сказала, иголку-нитку, пришью. Он тогда посмотрел так странно, вроде бы с изумлением. Словно никогда ему никакая баба носков не штопала, рубах не чинила! После, сказал, пришьешь, не к спеху. Ну она и уселась вскорости. А его как раз не было, по всему судя. И вдруг – Лиля так и подскочила, палец уколола – звуки какие-то из дальней каморки, шаги. Тихие такие, мягкие, но уверенные, будто не крадется кто-то, а просто топотать не хочет. Лилия робостью не отличалась, встала и пошла поглядеть, кто там хозяйничать вздумал. Пришла – и обалдела. Тетка какая-то, маленькая, не молодка, в платье в пол, каких уж не носят сто лет, в передничке, в руках – мама дорогая – метелка из роскошных серебристых с чернотой перьев. На Лилю взглянула без удивления, поклонилась почтительно и шмыг в гостиную. И давай метелкой финтифлюшки всякие старинные обмахивать. Ну Лиля заговорила с ней, спокойно так, без скандала, а только нужно же ей было узнать, кто такая и зачем. Молчит, кланяется мелко, а сама все свое. Инородка, что ли? Тут как раз Муня вернулся, Лиля к нему – так, мол, и так. Рассмеялся. Это, говорит, прислуга моя, Анелия, из приезжих. Пойдем, говорит, душа моя, чай пить, я слоек свежих принес. Лилия ничего не стала говорить, слойки так слойки, не ее это дело, в чужой уклад влезать. Но странно все-таки. И тетка та странная, чужая какая-то, будто и вовсе не из нашего мира. Не пойми откуда взялась, не пойми как исчезла.

А еда? Всевозможнейшие лакомства, каких только душа пожелает? Откуда они брались в обычном дорогом холодильнике, пусть и объемистом? Что ни задумай, все есть. Наисвежайшее. (Эх, какие Лиля пироги для Муни стала печь, объедение! Из таких-то продуктов.) Но откуда?

В общем, в какой-то момент не утерпела Лиля, пошла квартиру обнюхивать. Тогда и задумалась о той дверце в коридорчике. Зачем она? Куда ведет? Тут-то и вспомнила, что открытой ее ни разу не видела. Любопытство разобрало. Уж так тянет посмотреть, сил нет. Да и что плохого? Разве Муня не сказал ей, что она может делать что захочет? А все ж боязно. Сейчас-то хоть и с тайнами, а живется ей за ним хорошо, легко. А тайна – она ведь штука такая подлая, как узнал, так, может, и раскаешься, а уж знаешь, и никуда от этого не деться. Может, у него там жены мертвые в луже крови сложены? Как в сказке? Вот прознает Сигизмунд, что ей все известно, и ее, Лилю, сверху положит!

Ой, совсем с ума сбрендила, дура старая. Хватит, дверь как дверь, и нет там ничего. У Лили глаз наметанный, недаром у любого покупателя враз размер определить может, и рост, и полноту – хоть под шубой, хоть как. Не может там, за дверкой этой, ничего поместиться, вот что. Ну если только шланг пожарный, змеей свернутый, как в учреждениях за красными щитами, и то навряд ли. Или рычажки такие, электричество включать. В общем, чего зря гадать? Пойти посмотреть – да и успокоиться раз и навсегда. И Лиля, прижмурив глаза для пущей храбрости, схватилась за ручку. Влажные пальцы скользнули по пластику, незапертая дверь сразу же легко подалась…

И в разгоряченное Лилино лицо пахнуло йодом, прибоем, водорослями, прогревающимся песком.

Она всегда была восприимчива ко всяким впечатлениям и ловила флюиды жизни не только глазами, ушами, ноздрями, кожей, но всей собой, насквозь, до ногтей и волос. Как гидра какая-нибудь! Лиля до сих пор помнила из учебника: кольнешь гидру иголкой, она сожмется, отпрянет, приманишь чем, ей, гидре, приятным, враз потянется. Так и она. Очень на все отзывчивая! И сейчас она потрохами впитывала разгорающееся над морским берегом утро, не спеша открыть глаза. Зрение – штука жестокая, его не обманешь… А так легко себе все невидимое довообразить, дорисовать какую угодно картинку. Ей так хотелось целиком окунуться в дивную галлюцинацию, что она потянулась навстречу ароматам, солнечному теплу и шуму прибоя – да, совершенно явственному, вот до чего дошло! Потянулась, качнулась вперед, сделала крохотный шажок, и босые пальцы погрузились в массу теплых, приятно покалывающих песчинок. Лилия была отважной женщиной – бабушка всегда приговаривала, «бой-девка» – и до сих пор еще любопытной. И открыла глаза, лишь сделав наудачу большой шаг вперед, в небывальщину, в совершенное никуда. Шаг и еще один.

Она стояла на пляже. Самом настоящем, только пустом – сколько на море ни ездила, а такого чуда не видывала. Песок был крупный, крупинка к крупинке, чистый, невозможно белый, он сверкал на солнце так, что слепило глаза. Море тоже играло переливами старинных драгоценных камней и – Лиля присмотрелась – не слишком походило на море. Оно иначе выглядело, иначе двигалось, а главное, иначе дышало – сто крат мощнее и глубже. И безошибочное чутье подсказало Лиле, что перед ней никогда прежде не виданный океан. Тоже самый настоящий.

Она оглянулась. Прямо за ней утопал в роскошных, как расписные тарелки, цветах домик, очаровательный домик неправильной формы, прихотливо обвитый верандой. Ярким стягом вспыхивала на ветру великолепная, вручную расписанная занавесь. И диковато смотрелась в плетеной стене бежевая, с пластмассовой ручкой, узкая дверь, врезанная будто наобум. Дверь была приоткрыта, за ней виднелся клочок коридора. Лилия почти не удивилась. Она откуда-то знала, чувствовала, что Муня вернется не скоро, и спокойно пошла себе к кромке прибоя. Океан лизал ступни, и ясно было, что он здесь – только для нее, для нее одной, потому что больше никого нет и быть не может.

Остров был вроде и невелик, но за час не обойти. Она слегка углубилась в пальмовую рощу с густым, но располагающим к прогулкам подлеском, слегка осмотрелась, подустала и вернулась на пляж. Ее поджидал удобнейший топчанчик под громадным зонтом и рядом, на столике, горка прохладных фруктов и ледяной сок. Лиля без долгих раздумий скинула платье, расположилась на отдых и долго бездумно глядела вдаль, в океан. Жизнь долго учила ее и приучила-таки: молчать – без обид и претензий, принимать – с благодарностью и отвагой, удивляться – не требуя объяснений. А сейчас жизнь дарила ей подарок, и Лиля, хорошая ученица, брала его как положено, в благодарном молчании и ясном, нетребовательном удивлении. Потом она вернулась домой, сняла с сушки белье, подгладила кой-что. А там и Муня подоспел.