Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бирюкова рекомендовала «Литератору» подтянуть орфографию, хотя все его прегрешения пред ликом Дитмара Эльяшевича сводились к паре опечаток, небрежной пунктуации и отсутствию прописных букв. А Дарченко, естественно, советовал немедленно вступить в его семинар при Содружестве писателей, заседания которого и будут определять список текстов, рекомендованных к публикации в «Пламени».
Ну что он за болван ненасытный, подумала Аня, сочувственно изучая переписку. Литератор, несмотря на глупый ник, держался молодцом и стоиком, на хамские приколы не отвечал и вообще был изумительно вежлив. Но уверенности в том, что его хватит надолго, у Ани, конечно, не было.
Она изучила пустоватый профиль Литератора, заведенный недавно, но хотя бы не забитый бессмысленными мемасами и перепостами, подумала немножко, обругала себя и все-таки написала ему в личку:
«Здравствуйте. Посылайте текст, если есть, по адресу, указанному в профиле группы».
Литератор отозвался немедленно:
«Спасибо огромное! А действуют ли ограничения по объему?»
Молодец парень, подумала Аня с интересом, тут же и прописные буквы появились, и пунктуация нормативная. Умеет говорить на языке собеседника – и, главное, знает этот язык. По нынешним временам нечастое и большое дело. Из такого может выйти толк.
«Желательно до 80 тыс. знаков, но, в конце концов, сократить можно всё и всегда», сообщила Аня, поставив на всякий случай пару смайликов.
«Супер», написал Литератор. «Бегу дописывать».
«Удачи!»
«К Вам за советом, если что, можно обращаться?»
«Конечно».
«А как к Вам лучше обращаться?»
Она подумала, улыбнулась почему-то и написала:
«Аня».
«Я очень рад, Аня».
И веселый пританцовывающий смайлик.
Глава восьмая
Цыпленок, ну, или динозавр, наверное, сразу забывает ту часть жизни, которую провел в яйце. Это не часть, а просто отдельная жизнь: короткая, сытая, теплая, счастливая и полностью защищенная от любых потрясений известковой или кожистой стенкой. Мир крохотен, удобен и понятен, поза привычна и уютна, знай плечиком поводи, голову перекладывай да сладко дрыхни дальше. А потом эта жизнь кончается. И, чтобы не сдохнуть, тебе приходится проламывать стенку, за которой может быть что угодно: стужа или жара, море пламени или просто море, пустота одинокого гнезда на голой вершине высохшего дерева или бесконечные штабеля полок в инкубаторе. И всё это тебе одинаково незнакомо и чуждо. И может убить. Если ты не убежишь, потому что цыпленок. Если не научишься убивать первым, потому что динозавр. Или Змей.
В похожей, но на самом деле противоположной ситуации оказывается, например, джинн, заточенный в кувшин. В принципе, тот же тихий вечный покой за стеночкой, но есть нюанс: ты знаешь про большой мир снаружи, ты многое в том мире умеешь, ты привык быть одним из самых могущественных его обитателей – а теперь ты жидко болтающийся желток, бессильный и бессмысленный, как сонная гадюка зимой или как пуховик, из которого пылесосом убрали воздух и скрутили в невесомый комочек для летнего хранения, и время остановилось на мучительном спазме выдоха. А чувства остались – те, конечно, что были у джинна. И им некуда деться. Они копятся, наслаиваются друг на друга, густеют и оседают шероховатой коркой, делающей нутро кувшина еще теснее.
Теснота без передыха, без возможности потянуться, напрячь мускул, хрустнуть суставом, дать выход печали, страсти и ярости – невыносима, безнадежна и вечна. Поэтому джинна лучше не освобождать никогда.
Но человек – не джинн. Он сам творец своего счастья, личной свободы и чужой судьбы. Настоящий человек, конечно: подобный змею, а не шакалу или обезьяне. Терпеливый, пронырливый и хладнокровный. Он сам запирает себя в кувшин несвободы и в режим ожидания. И сам решает, что дождался. Что пора выходить.
Пора.
Он весь день раз за разом прогонял через себя ощущения вчерашнего вечера: через память головы и рук, через болезненное наслаждение в пальцах, стиснутых шарфом, и в предплечье, потянутом с отвычки, через сладостный холод бедер и теплые толчки в животе.
Он вспоминал, что́ она сказала, как посмотрела, как сильно и судорожно дергалась, как пахла – сперва и пото́м.
Это было очень приятно, возбуждающе непривычно и чуть стыдно, потому что неправильно. Молодые не требовали участия, они сами могли позаботиться о себе и других, они вообще не представляли особого интереса – до последних дней. До последних дней они выступали только помехами, которые требовалось миновать, а если не получается – устранить. Ни удовольствия, ни приятного осознания завершенности, только и имеющего высший смысл, они не дарили.
Зато теперь он мог дышать.
Теперь он мог отвлечься от мелкого топтания на узком, будто ограниченном внутренним объемом скорлупы, пятачке: рукопись, издательство, девулька, рукопись…
Теперь он мог нормально думать и видеть.
Теперь он знал, что делать.
Пришла пора нового этапа. Не рассказа, а романа.
В рассказе одна линия, которую надо достойно завершить. В сборнике рассказов одна завершенная линия упирается в другую, иногда с нею связанную, иногда нет, но такой веник свяжет любая фирма. В романе линий должно быть множество, и завершение каждой служит общему финалу, даже если происходит на старте истории. И только хорошо, интересно и сложно придуманная история достойна запечатления. Достойна существования. Достойна, хаха, истории.
Управление чужими жизнями может стать не только банальным финалом, но и промежуточным ускорителем, стеночкой или, если уложить как следует, ступенькой, от которой можно оттолкнуться и рвануть в неожиданную сторону с дополнительной скоростью.
Он погладил сталь чайной ложки, терпеливо ждущей в кармане, вытер руку о штанину, снова поморщившись от сладкого неудобства в потянутом предплечье, и напечатал:
«Я очень рад, Аня».
Вспомнил, ткнул первый попавшийся значок веселой эмоции и снова погладил теплую сталь.
Часть пятая. Не зря мы в тебя верили
Глава первая
Ане ни с кем не было так легко и свободно.
Бабушка и мама были слишком обременены знаниями «как надо» и, главное, «как не надо», и Аня для них была мешком, в который следует навалить побольше мудростей и опасок, крепко-накрепко его завязать, а потом сунуть под лавку и всё время касаться рукой или коленкой, чтобы не увели.
Одноклассницы и вообще подружки предпочитали рассказывать о собственных трагедиях и радостях, а от Ани готовы были выслушать только что-нибудь сногсшибательное. А откуда у нее сногсшибательное, если она – завязанный мешок под лавкой?
А Софья честно пыталась быть квартиросъемщицей, очень ответственной за всё, включая прилагающуюся соседку. Но в ней постоянно надувались и лопались пузыри разнообразных чувств, иногда гроздьями. Чужие чувства, тем более Анины, на этом
