Неплотно прикрытая входная дверь в эту самую минуту легонько хлопнула, впустив внутрь узкую, как лезвие, струю холодного воздуха, обжегшую мне щёку; я бесшумно спустила ноги на пол, осторожно встала, стараясь не дать расхлябанным пружинам заскрипеть, и на цыпочках подошла к двери.

– … к чёрту со своей осторожностью, – говорила она вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы я могла расслышать каждое её слово через тонкую приоткрытую дверь, – наверное, они стояли сразу за ней, на узких мостках, прижавшись спинами к стене дома, чтобы спрятаться от всепроникающего ледяного ветра. – Обычный мужик, не плохой и не хороший, таких полно, ничего он нам не сделает. Да и вообще – при чём тут он? Их трое, нас – одиннадцать.

– При чём? – перебил он сразу. – При чём?! Я скажу тебе, при чём. Ты бы слышала, как он спросил – «которая из баб?», он даже имени твоего не назвал, ему всё равно – какую… Все эти конфеты, макароны, мыло – ты думаешь, он дружить с нами собирается? Ты ни черта не понимаешь, нам нельзя на тот берег, уже только поэтому нельзя.

– Господи, – ответила она, – даже если и так, какая тебе разница?

– Ты просто хочешь меня позлить, Ира, это глупо. Ты прекрасно знаешь, что я не позволю, чтобы мой сын…

– Ах, ты не позволишь… – сказала она медленно. – Дело ведь не в сыне, да?

– Какая ерунда, ну Ирка, при чём здесь, опять ты со своими бабскими глупостями.

– С бабскими? Ты тоже на самом деле считаешь нас всех просто бабами, тебе нравится этот твой теперешний гарем, да, Серёженька, всё хорошо, все на глазах, может, ты через какое-то время по ночам начнёшь ко мне заглядывать – а что такого, да? Никто и слова не скажет, да?

– Дура, – сказал он тихо и с яростью. – Заткнись немедленно.

– А вот это ты брось, – ответила она – так же тихо, но с такой силой выплёвывая слова, что он немедленно замолчал. – Я тебе ничем не обязана. Я тебе никто, ты понял? И благодарить мне тебя не за что. Если бы не Антошка, ты бы бросил меня там подыхать, я бесплатное приложение. И не смей мне здесь рассказывать, что мне можно, а что нельзя. Тоже мне, спаситель. Ты представь себе, ты просто представь себе – каждый день, каждый чертов день… я не хочу на это смотреть, я не должна на это смотреть. Ну как ты не поймёшь, я совершенно одна здесь. Так что не вздумай указывать мне. Если я захочу, я выберу себе любого из них – хоть этого уголовника, хоть мальчика этого тощего, да хоть чёрта лысого, – заберу Антошку и уйду на тот берег. И они возьмут меня, ты понял, они с радостью возьмут меня, и будут кормить, и мне не придется больше участвовать в этом… смотреть на это… и мы никогда больше не будем жрать эту сраную рыбу.

Очень долго было тихо – слышно было только, как она дышит, прерывисто и неровно, как после драки.

– Я не смогу тебя там защитить, – сказал он наконец. – Ни тебя, ни Антошку. Это слишком далеко.

Она не ответила.

– Я всё понимаю, Ирка, – сказал он почти с нежностью, – просто надо потерпеть, понимаешь? Ты же можешь, ты…

– Потерпеть? Потерпеть, пока – что? Пока всё это закончится? А ты уверен, что это вообще – когда-нибудь – закончится? – Она уже плакала. – Иногда мне кажется, что это всё – навсегда. Насовсем.

Я не стала больше ждать – даже чтобы выдумать достойный предлог, времени у меня уже не было, – просто распахнула дверь и ступила прямо в снег, покрывающий мостки. И тут же поняла, что забыла надеть ботинки. Нет, он не прикасался к ней, они стояли в метре друг от друга, прислонившись к стене дома, ровно так, как я себе представляла, подслушивая за дверью; она быстро подняла подбородок, шумно вдохнула и закрыла лицо рукавом, а он просто посмотрел на меня – как будто пытаясь вспомнить, кто я такая. Я сказала – как можно более сонно, недовольно, отстраненно:

– Что вы орете, перебудите всех, – и поспешно нырнула назад, в дом, чтобы не дать им увидеть моё лицо.

* * *

Боюсь, что причиной всех дальнейших событий, последовавших за Серёжиным неожиданным решением, оказался вовсе не мой бессильный ультиматум, который я (мы оба, разумеется, знали это) вряд ли сумела бы привести в исполнение, а именно этот тихий ночной разговор, о котором я, наверное, даже не узнала бы, если бы мне не случилось проснуться в темноте и на цыпочках подойти к двери.

Я могла сколько угодно швыряться подушками, бегать в слезах по озеру, прятаться на том берегу – но всё осталось бы без изменений, если бы не эта женщина, которую, будь у меня выбор, я ни за что добровольно не назначила бы себе в союзники. Серёжа легко отмахнулся от моих беспомощных жалких угроз, но почему-то немедленно поверил в серьёзность ее намерений, хотя на самом деле она почти слово в слово повторила то, что несколькими часами раньше сказала ему я. Только мне потребовалось четыре месяца для того, чтобы собраться с духом, в то время как она, казалось, заговорила немедленно, в тот же день, когда эта мысль впервые пришла ей в голову.

Тесно, против воли сжатые под одной крышей, все мы выбрали разные формы защиты от противоестественной близости друг к другу: Наташины широкие улыбки и тщательно взвешенные колкости, моё молчание, Маринино угодливое дружелюбие, за которым не было ничего, кроме отчаянного нежелания вступать в конфликты. И только эта женщина как будто и не нуждалась ни в какой защите, она была вся – нападение. Ей не было нужды подбирать слова, улыбаться или кричать – она просто давила, вооруженная своим спокойствием, своим одиночеством, своей заботой о детях; стоило ей произнести несколько негромких слов, как Серёжа превращался в виноватого ребенка, и всё, что я любила в нём, слетало с него, как плохо пригнанный костюм; мне совсем не нравился этот незнакомый Серёжа – возможно, потому еще, что я и сама могла бы увидеть его таким, если бы прищурилась.

В этом их ежедневном будничном взаимодействии, происходившем у меня на глазах, не было близости, они говорили о рутинных вещах, о рыбе, о теплой детской одежде, она приказывала – он без удовольствия повиновался, но всё чаще я чувствовала, как смыкается вокруг них почти осязаемая, гладкая, непроницаемая снаружи стена их десятилетнего супружества, сквозь которую мне было не пробиться, даже если бы я старалась это сделать.

Только я не старалась. У меня не было мальчика, которому требовалось бы ежедневное Серёжино внимание, а мои собственные нехитрые горести мне не хотелось озвучивать вот так, при всех. Даже в редкие минуты наедине – увязавшись за ним на короткую прогулку к озеру за водой – я не смогла бы объяснить ему, почему ревную его к этому плотному спокойному диалогу, в котором нет ни нежности, ни взаимной заботы, но присутствует какое-то уверенное чувство взаимной принадлежности, понятное и простое приятие друг друга, на которое в равной степени способны они оба и на которое совершенно не способна я.

Я попыталась всего однажды: я слишком близко подошла тогда к проруби, из которой он тащил ведро, полное тягучей, ледяной воды, и толстый кусок оплывшего белесого льда вдруг обломился под моей неловкой ногой – Серёжа велел мне отойти. «Провалишься, – сказал он, – или ноги намочишь и свалишься с воспалением легких», и я беспомощно пошутила: «Ничего, у тебя есть запасная жена», и даже, кажется, засмеялась, только смех застрял у меня в горле, потому что лицо у него сделалось задумчивое, словно он действительно пытался представить себе эту жизнь – без меня, по-старому, с ней и мальчиком, – представить, насколько это было бы проще; и тогда я сказала: «Эй, это просто шутка, я пошутила».