Каким-то непостижимым образом он сразу оказался прямо напротив Андрея, точнее – у него под подбородком; на мгновение мне показалось даже, что сейчас Мишка схватит его за грудки, или, может быть, боднёт прямо в перекрестье нарочито сложенных рук, – но он только застыл в напряжённой, непонятной позе и задрал голову так, что я увидела его всклокоченную вихрастую макушку.

– Ты будешь ловить рыбу, – сказал он звонко. – Ты будешь рубить дрова. Ты будешь делать всё, что мы не успеем, пока будем строить баню, понял?

– Тебя забыли спросить, – Андрею пришлось нагнуть голову, чтобы ответить; он произнес эти три презрительных слова и улыбнулся неприятно, коротко; на самом деле, он просто поднял уголки губ вверх и тут же снова опустил их.

Мне достаточно было взглянуть на него – огромного, царственно раздутого рядом с моим тощим, узким мальчиком, чтобы я немедленно почувствовала, как все мышцы – все без исключения – напрягаются в моём теле, готовые бросить меня вперёд, между ними. Я ударю его первая, занесу руку за спину и ударю, с размаху, сжатым кулаком, я никого и никогда не била вот так – яростно, наотмашь, но если он качнётся вперёд хотя бы на миллиметр, если он только позволит себе.

Мишка опередил меня. Он прижал руки к телу, плотно, отчаянно, низко наклонил голову – его лохматая макушка пропала из поля зрения, – повернулся боком к этому большому, широкому, пренебрежительному мужскому силуэту, нырнул вперёд и вниз, выставив острое худое плечо, и толкнул, толкнул не глядя, безнадёжно. Презрительная улыбка сползла – возмущённо, – уступив место совершенно другой гримасе; вот сейчас, подумала я, сейчас, и приготовилась.

Серёжа оттёр Мишку в сторону лёгким, необидным движением и через какое-то мгновение – крошечное, неуловимое, они оба – Серёжа и Андрей – были уже снаружи, на мостках, а потом – сразу, без перехода – оказались внизу, под мостками, взметнув маленькую беспомощную вспышку снежной пыли; миг – и они уже лежали, сцепившись, тяжело дыша, неловко разбросав ноги. Ещё миг – и натужные объятия распались, – и они поднялись, перепачканные белым, с плотными кусками снега, отваливавшимися от их одежды при каждом движении.

Не опуская рук, но и не сближаясь, словно всё ещё надеясь, что неприятное это дело решится вот так, без единого удара кулаком, они качались друг напротив друга, и пар – густой, молочно-белый – растворялся над их головами; а потом Серёжа выбросил вперёд правую руку – медленно, словно бы неохотно, но замах вышел какой-то кривой, безо всякой хлёсткости, так, что когда его ладонь царапнула, наконец, Андреев подбородок, пальцы даже не успели еще до конца собраться в кулак. Получился скорее шлепок, а не удар, на который Андрей ответил таким же вялым, угловатым тычком в Сережино плечо – не сразу, секунд через пять, как будто на самом деле им вовсе не хотелось этого делать, как будто им не хватало еще повода бить друг друга всерьёз.

Мишка рванулся было к двери, расталкивая нас, столпившихся у входа безмолвной пассивной толпой, но я схватила его сразу двумя руками – за рукав и за ворот свитера, изношенная шерсть жалобно затрещала; «не смей», сказала я сквозь зубы, «не лезь», сказала я, «стой».

Чувствуя теперь только раздражение оттого, что он мешает мне смотреть, я оттащила его в сторону и втолкнула назад, в комнату, я даже вытянула руку и плотно вцепилась в дверной косяк, чтобы не дать Мишке выскочить наружу, и снова жадно вгляделась в распахнутый, пышущий холодом проём. Марина тоненько причитала что-то вроде «ну вы что, ну вы что, ну мальчики, ну зачем вы…», и это тоже было уместно и правильно сейчас, потому что кто-то непременно должен был причитать, издалека, с безопасного расстояния, а я совершенно почему-то не собиралась этого делать.

Наташа над самым моим ухом выкрикнула: «Перестаньте! Это глупо!», только это ведь было не глупо, совсем не глупо, это было просто необходимо, я даже дёрнула плечом, словно пытаясь стряхнуть её вместе с её неуместным криком – не мешай, чёрт бы тебя побрал, не мешай им. Однако именно этот выкрик, кажется, наконец подстегнул их, словно они поняли, что времени у них почти уже не осталось, что пора оправдать, наконец, эту нелепую возню под мостками, этот снег на одежде; Серёжа ударил ещё раз – уже сильнее, сжатым кулаком, скользнувшим по незащищенной скуле, задевшим ухо, и тут же, мгновенно, покачнулся от встречной увесистой затрещины, которая пришлась ему в левое надбровье.

Поймал ударившую его длинную руку и вцепился, пытаясь подтащить, дотянуться, одновременно стараясь держать локти повыше, защищая лицо, но Андрей ударил левой, сверху вниз, один, два раза, без замаха, но всё равно очень сильно, с хрустом, и костяшки его пальцев окрасились красным, и неясно было, чья это кровь, и тогда Серёжа вскинул локоть вверх под каким-то неправильным углом и ткнул, подавшись вперёд всем телом, ткнул почти наугад, не глядя.

Они ничего не кричали, только ухали болезненно и коротко после каждого пропущенного удара, и пёс, испуганно, зло оскалившись, выписывал вокруг них возмущённые, неровные круги, заливаясь истерическим яростным лаем. Это была неловкая, некрасивая драка, без эффектных выпадов, без рассчитанных на публику стоек, так могли бы драться женщины, трехлетние дети или старики, так могли бы драться мужчины, чья благополучная, приличная жизнь не дала им шанса убедиться в том, умеют ли они драться по-настоящему, так мог бы драться кто угодно; смотреть на эту драку было скорее неприятно, стыдно, но я смотрела, смотрела.

Когда они, наконец, упали снова – уже далеко не такие нетронутые, не такие безупречно пристойные, как вначале, – с разъехавшимися, раздутыми лицами, залепленными снегом, запачканными застывающими на морозе слюной и кровью, хотя по-прежнему не прозвучало ни единого звука, кроме шумных, прерывистых выдохов, выталкиваемых сжатыми легкими и истошного собачьего крика; когда стало ясно, что Андрей – большой, тяжелый – одерживает верх в этой беспорядочной и неуклюжей свалке не благодаря мастерству или ярости, а просто за счет лишних пятнадцати килограммов веса и двадцати сантиметров роста; уже после того, как они, покатавшись недолго из стороны в сторону, неподвижно застыли в бессильном, безвыходном клинче – Андрей вверху, а Серёжа под ним, с руками, беспомощно прижатыми к груди, с заплывшими, разбитыми глазами и губами, – тогда только Лёня недовольно, досадливо загудел:

– Ну ё-моё, парни, вашу мать! – и тяжело спрыгнул вниз, с мостков, отчётливо желая как-то расцепить их, растащить в стороны, но какое-то время просто бесцельно кружил вокруг, не зная, как подступиться, чтобы при этом ни слюна, ни кровь, ни эта не находящая по-прежнему выхода злость не переметнулась с них на него.

Когда уже не осталось сомнений, что Серёжа не победит, я вдруг обнаружила себя внутри, в комнате, спиной к двери – потому что смотреть больше было не на что, незачем, – я закрыла бы эту дверь, если б было можно, если бы остальные не стояли в проёме, и пусть бы эти двое, сцепившиеся в снегу, остались там, снаружи, на морозе, потому что ровным счетом ничего не зависело уже от исхода этой глупой потасовки. Я села на кровать, глядя себе под ноги, испытывая только тупое, слабое раздражение и неловкость, озадаченная тем, что чувствую только эти две вещи, и никаких больше, и в этот самый момент они посыпались из двери наружу – папа, Мишка, Марина с Наташей – и закричали все разом, засуетились, растаскивая, поднимая на ноги, отряхивая. Пока они возвращались в дом, пока усаживали два обессилевших, обмякших, бессмысленных тела, словно боксёров в разных углах ринга, пока хлопотали вокруг, стягивая с них через голову отяжелевшие от снежной влаги свитера, отирая кровавые потёки, я смотрела на пол, на исцарапанные носы своих зимних ботинок, не желая видеть, мечтая не слышать.