Все ушли, а я рада своему заточению. Мои праздничные одежды остались на вешалке, рукава вытянуты как бы в приветствии. Там, на празднике, танцующие вскидывают руки, размахивают рукавами, и лепестки вишневого дерева падают на землю, как пылинки, как пепел.

Неправда, что цветки вишни напоминают снег. Поэты так много раз клялись в этом, что мы поверили им, но это не так.

Действительно ли опадают лепестки Вишневого дерева левых? Мы стояли в Большом дворе, и кланялись ему, и обращались к нему, как будто это был живой человек. Придворные читали в его честь стихи. Император превозносил его скромные добродетели. Танцоры вытягивали руки, подражая его изогнутым ветвям.

Но Апельсиновое дерево правых расщеплено. Его повредил тайфун, и, хотя его укрепили и обвязали, а вокруг поставили подпорки, оно уже никогда не станет таким цветущим, как во времена Нары.

Кого я видела на этой пышной церемонии? Я видела Изуми, хотя она не смотрела на меня. Ее лицо было такого цвета, что, казалось, оно полыхает, губы у нее дрожали. Я видела ее друзей и слышала, как один из них, проходя мимо меня, сказал:

— Посмотри! Сегодня она не в бледно-лиловом.

Я видела двух вельмож из Министерства по делам центральных областей. При виде меня они улыбнулись, и один прошептал другому:

— Это сумасшедшая любовница Канецуке.

Как он был нужен мне сейчас! Но он слишком далеко.

Я не видела Масато. Возможно, он услышал историю, сочиненную Изуми, и решил не приходить.

Я видела императора, который стоял на возвышении около лестницы к Сисинден, его лицо выражало милосердие и доброту. Я не видела ни Рейзея, ни императрицу — они стояли на другой стороне за ширмами. Я думала о Садако и жрице, таких же невидимых, как злые духи, и гадала, не были ли они заперты в своих комнатах.

Как я завидовала им! Я хотела, чтобы меня спрятали в каком-нибудь домике далеко от дворца или закрыли ширмами и занавесями, как императрицу. Вместо этого я стояла среди всех этих людей, жалкая и глубоко оскорбленная. На виду у всех я сгорала от стыда, как облака на закате.

Даинагон разыскала меня, когда все присутствующие разбились на группы для танцев. Она посмотрела мне в лицо и поняла все, что я старалась скрыть.

— Разве это было так тяжело? — спросила она меня, и я кивнула в ответ.

В сумерках мы стояли рядом и смотрели на танцующих. Звуки флейт и барабанов эхом отдавались в морозном воздухе. Мы наблюдали за мужчинами, изображавшими весенних певчих птиц и сады цветов и ив, а потом я оставила ее и возвратилась в свои комнаты.

Я написала Масато. В письме не было ни слова, только рисунок из шести прямых и ломаных линий. Это был знак Мин И: гексаграмма оскорбленного достоинства.

Может быть, он придет узнать, какая рана была мне нанесена? Или останется в стороне из боязни, что нанесенное мне оскорбление отразится и на нем?

Четыре дня ожидания. Ночные кошмары, головокружение при свете дня. Силуэты слишком четкие, шумы слишком громкие, перешептывания зловещие, как скользящие тени.

Он пришел и был так потрясен увиденным, что увез меня.

— Что ты наделала? — спрашивал он, склоняясь надо мной, когда я лежала на постели. Он убрал волосы с моего лица и, казалось, не обращал внимания на мое мятое платье, заплаканные глаза и худобу. Он прижал руку к моему лбу, как это делает мать, чтобы определить, есть ли у ребенка жар, и сказал, что сожалеет, что не приехал раньше. Его мать была больна, он не мог ни уехать, ни послать письмо. Да и мое письмо он получил совершенно случайно; оно пришло именно в тот день, когда она слегла.

Я смотрела на него и поражалась тому, как много я позабыла. Его высокий лоб, большие глаза с карими искорками, широкие скулы, бледно-синие тени над губами. Если я успела забыть его черты, как я могу полагаться на свои воспоминания о Канецуке, которого не видела с первых дней осени?

Он приподнял мои волосы, в беспорядке рассыпанные по постели, и лег рядом.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал он, — и отвлечься от всего этого. — Знал ли он о причине моих несчастий? У меня не хватало смелости спросить его об этом; я просто закрыла глаза и слушала.

Он рассказал, что у его матери есть дом к востоку от города, в предгорье, около ущелья Мизуноми и недалеко от реки Отова. Мы могли бы поехать туда, это недалеко. В это время года там никто не живет — в горах еще только наступает весна. Мы могли бы пожить там несколько дней, до тех пор пока мне не станет лучше. Утром он пришлет за мной экипаж к воротам Кенсюн, а сам поедет чуть позже, после того как навестит свою мать. До его приезда за мной будет присматривать сторож; я должна буду отдать ему письмо, которое он передаст с возницей.

Подумать только, с какой легкостью он готов заняться этими приготовлениями. Интересно, как часто он уже делал это и для кого?

Неужели я так скоро начинаю его ревновать? Я говорила себе, что не стану снова открывать эту дверь, понимая, что у меня нет на это сил. Разве совсем недавно я не радовалась тому, что он оказался не таким неискушенным, как я поначалу подумала? Но теперь я не радовалась этому.

— Почему ты так добр ко мне? — спросила я, отчасти надеясь, что он не ответит. Я не хотела его жалости, его манера сочувствовать докучала мне. Неужели я была настолько подавлена и унижена случившимся, как мне говорил его взгляд?

— Я вовсе не добр. Я очень эгоистичен, — сказал он, целуя меня. — Ты можешь, если хочешь, взять с собой свою горничную, — добавил он, — хотя я и сам хорошо расчесываю волосы.

Да, уверена, так оно и было, и не волосы своей матери.

Я покачала головой и сказала, что предпочитаю путешествовать одна.

— Сейчас тебе лучше уйти, — сказала я. Вскоре должна была вернуться Юкон, не говоря уже о том, что нас мог услышать кто-то еще. Приходить ко мне было рискованно. Напрасно я просила его об этом.

— Ты сможешь быть готова рано утром? Это не слишком тяжело для тебя?

— Нет, — сказала я и улыбнулась, хотя его заботливость раздражала меня. Я вовсе не была такой немощной, как его мать.

Встала я рано и упаковала свои вещи. Когда Юкон спросила, куда я собралась, я ответила, что хочу навестить дальнюю родственницу.

— А, родственницу, — повторила она, и я выскользнула из комнаты под ее недоверчивым взглядом.

Я мало что помню из этой поездки, потому что была утомлена и проспала большую часть пути. День выдался пасмурный и холодный. Дорогу перебежала лиса; еще я видела трех воробьев, сидевших на ветке каштана.

Я думала о Канецуке. Сколько раз я проезжала вверх по дороге в горы в ожидании нашей встречи? Обычно я разглядывала разворачивавшиеся передо мной, как свиток, картины и видела их его, а не своими глазами. Я жила как бы в его голове. Извилистая лента дороги будто разматывалась перед его взором. По лесу пробежал олень, а я слышу его голос, описывающий это; дрозд в рощице напевал свою песенку, и это слышали его, а не мои уши.