— Что нельзя? — грустно отозвался Юрик. Видимо, уже понял.

— Нельзя его красть, — угрюмо объяснил Лодька.

— Почему? — сказал Юрик, хотя знал, почему.

— Потому что это неправильно, — сказал маленький отважный Лёнчик, потирая изжаленные икры. — Будто сами не понимаете… Здесь все должно быть честно. Иначе улыбка… она пропадет…

Они спрятали деревянный портрет мальчишки на прежнее место, выбрались наружу (Лёнчика поймали в охапку). И потом три дня думали: что делать? И поняли, что все-таки остается одно: идти к бабке.

И пошли. Лёнчика — по виду самого приличного, в отглаженной рубашечке, белых гольфах, новой тюбетеечке — пустили вперед. «Здравствуйте, Анна Тимофеевна. Можно поговорить с вами на одну важную тему?»

Бабка встретила друзей приветливо. Лёнчика погладила по тюбетеечке. Вспомнила Юрика («Ох какой ты высоченный вымахал…»), пригласила в дом. Но там, в доме выяснилось, что «да, были среди старья всякие деревяшки», но только вчера она, Анна Тимофеевна, продала этот хлам представителям Областного драматического театра. Представители скупали у жителей всякую старину для оформления какого-то спектакля…

— Значит, не судьба… — сумрачно подвел итог Юрик, когда оказались за кривыми бабкиными воротами.

— Не судьба, — согласился Лодька.

Лёнчик с удовольствием разулся и шагал впереди, стегая снятыми гольфами по распушившимся одуванчикам. Потом оглянулся.

— А все таки жалко…

— Да, — сказал Юрик. — С этой маской лодка смотрелась бы не в пример веселее…

— Даже не в маске дело, — уточнил Лёнчик. — Просто жалко, что больше не увидим эту улыбку…

На форшпигель приколотили жестяную табличку с черепом и надписью «Не влезай, убьет!» Лодка все лето верно служила друзьям. Про маску ребята вспоминали все реже. Но Лёнчик, видимо, запомнил эту улыбку навсегда, раз узнал ее больше чем через полвека на рисунке Лики Сазоновой…

— Интересно, что за мастер ее вырезал, — спросил Чибис. — Теперь и не узнать.

— Лика говорила Суконцеву, что, наверно, это был знаменитый в позапрошлом веке резчик Григорьев, — объяснил Ян Яныч. — Будто бы во времена Крымской войны его привезли, маленького, в Турень из каких-то южных краев. Возможно, в детстве он знал Агейку и запомнил. Или… опять же «интуиция мастера». Так же, как у девочки Лики…

Во мне сидела уверенность:

— В любом случае это портрет настоящего Агейки. Иначе часы не отзывались бы…

— А маску в наше время уже никак не отыскать, — заметил Чибис. — Наверно, сгинула где-нибудь в театральных кладовках…

— Да и сами кладовки сгинули, — заметил Ян Яныч. — Вы же знаете: недавно открыли новый театр, а старое здание на улице Герцена срыли… Хорошо, что остались рисунки…

— Одно непонятно, — сказал я. — Вот эти ребята… ну, москвич, который написал про бриг, девочка, которая нарисовала Агейку. Они же лишь чуть-чуть старше нас и жили в этих же кварталах. А мы ничего про них не слышали. Даже про обычай с выстрелом…

— Возможно, что не совсем в этих же кварталах, — как-то раздумчиво отозвался Ян Яныч. — Похоже, что они жили больше в Турени, а вы больше в Тюмени…

— Но ведь это одно и то же! Все равно, что «Петербург» и «Питер»!

— М-м… Как правило, да. Но не каждый раз… В Турени, например, не стали бы сносить старый театр…

Я не стал уточнять и расспрашивать.

Ян Яныч повесил раму с рисунками на прежнее место, за шкаф. Часы притихли. Мы договорились, что завтра приведем к Яну Янычу Бумселя.

— И те ребятишки пусть приходят, — сказал Ян Яныч. — Пусть знают, где станет жить их питомец. Будут навещать…

Когда шли домой, Чибис потрогал под футболкой, в кармашке, рогатку и сказал:

— Клим, я, кажется, знаю…

— Что?

— Почему, меня туда тянуло, как магнитом… и рогатку… Яныч тогда спросил: «Что ты здесь ищешь?» Теперь ясно, что…

Я не стал притворяться, будто не понимаю:

— Маску?

— Да…

— А зачем? — спросил я.

Он вздернул под футболкой колючие плечи.

— Не знаю… Тянет… Может, если ее найти, это уберет из жизни что-то плохое… Помнишь, говорили, что иногда маленький случай спасает от большого зла…

Что я знал о Чибисе? Ничего. От какого зла он хочет спасти себя?.. Или не себя, а весь мир?

Я не удержался:

— Галактики в скоплении «Эм — девяносто один» замедлят свой разбег, да?

Он глянул на меня искоса, колюче так.

— Чибис, я не шучу, — быстро сказал я. Тогда он чуть улыбнулся:

— Не знаю… Может, галактики… Может, астероид пролетит мимо… Или где-то охотник промахнется по оленю… Клим, ну правда, не знаю я…

Мне стало почему-то жаль его. И подумалось, что жизнь-то у Чибиса неприкаянная: без родителей, с какой-то ненормальной теткой. Чего хочет, кого любит, о чем думает вечерами перед сном?.. Может, давит в себе слезы?.. И может, эта маска для него — что-то вроде смысла жизни?

— Ты не обижайся… — сказал я.

— Да что ты… я ничуть… нисколько…

Мы разошлись на углу улицы Тургенева. Договорились, что завтра утром я позвоню Вермишатам и мы вместе поведем Бумселя в кафе «Арцеуловъ».

Но все закрутилось быстрее, чем я ждал.

Дома я скинул кроссовки и бухнулся на тахту. Почему-то очень устал. Даже в ушах этакий журчащий шум. А потом в нагрудном кармане зажурчал, как электромоторчик, мобильник. Ну, не дают человеку отключиться!..

Это звонили Саньчик и Соня (кто именно, я не разобрал):

— Клим, это мы! С которыми ты варил вермишель! Помнишь?

— Ну?.. Да… — сказал я, стряхивая дремоту. Понял, что получилось неласково, и добавил: — Как дела?

— Клим, плохо дела! Бабка велела сегодня к вечеру убрать собаку с глаз. Она придет в восемь часов, и тогда… Клим, ты ничего не придумал?

— Придумал… А до завтра нельзя подождать?

— Клим, наверно, нельзя… Разве что спрятать где-нибудь до завтра…

Елки-палки! Назвался груздем…

— Вот что. Потерпите час-полтора. Я позвоню и скажу, что делать…

— Ура… — они выдохнули, кажется, вдвоем. А я («мальчик, совершающий добрые поступки, черт бы тебя подрал») наладился звонить Чибису.

И в этот момент вошла мама.

— Ты где-то носишься, с кем-то говоришь, решаешь какие-то вопросы и забываешь об одном: ребенку твоего возраста необходимо регулярное питание…

— Мама, я питался! Честное слово! Меня и Чибиса угостили обедом в кафе!