— Нельзя строить жизнь на лицемерии.

— Будь так добр, прекрати.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что все её трофеи из «Итальянского дома» чудо какие миленькие? У меня начинается мигрень через пять минут пребывания у них в квартире. Если мне не изменяет память, ты всегда говорила то же самое.

Она вспыхивает. Бешено. А Катрине не из тех женщин, которым говорят: «Милая, тебе ужас как идёт, когда ты сердишься». Если вам дорога жизнь, конечно.

— Послушай меня секундочку и послушай, ёшкин кот, чертовски внимательно. То, что мы обсуждаем, не касается мебели. Вряд ли ты так ошибся? Мы ведём речь о чувствах. Почему ты никогда не можешь поставить себя на место другого человека? Только что ты обидел мою маму, это ты понимаешь?

— Она сама начала.

— Мы говорим не об этом! А о полнейшем отсутствии у тебя эмпатии. Выглядит это отвратительно. Почему ты стал таким сухарём, Сигбьёрн?

— Господи, за что!.. — тяну я со стоном.

— Меня это всерьёз интересует. Может, твой психотерапевт сумеет найти ответ. Тебе нужно ходить к нему почаще.

— Я хожу раз в неделю. По крайней мере, стараюсь.

— А отчего? Оттого, что ты псих, этот... как его...

— Социопат? — предлагаю я, как всегда торопясь помочь человеку.

— Вот-вот, социопат! Это тот, кто вообще ничего не чувствует, да?

— Ну, мы с Фруде не используем этот термин как диагноз. Для этой цели он годится так же мало, как «психопат».

— Именно это я имела в виду, — оживляется Катрине. — Ты просто психопат!

— По большому счёту психопаты в классическом смысле этого слова встречаются разве что в голливудских фильмах.

— Хорошо, но ты наверняка сумасшедший. С тобой что-то не так. Помнишь, осенью...

— Что стряслось осенью.

— Бабушка твоя умерла. Я была дома, когда тебе позвонили.

— И что?

— У тебя не дрогнул ни один мускул, я видела своими глазами. Ты попрощался, положил трубку, я спросила, что такое. «Бабушка, — ответил ты. — Говорят, умерла». Именно этими самыми словами: «Говорят, умерла». Помнишь?

— Катрине, дорогая. Бабушке было полтыщи лет. И она очень болела.

— Да, но ведь ты никак не отреагировал. Ты что, ничего не почувствовал вообще?

— Почувствовал конечно.

— На вид не скажешь. О чём я и толкую.

— Реальное положение вещей таково, — говорю я и проникновенно глубоко вздыхаю, — реальное положение дел таково, что я хожу к Фруде разобраться со своими детскими проблемами. Если б так делали все, было бы замечательно. Но это не означает, что я нуждаюсь в экстренной госпитализации или что я представляю опасность для окружающих.

— Ты уверен? — спрашивает она с ухмылкой.

— «Уверенным» нельзя быть никогда и ни в чём, — говорю я, а сам вижу по Катрине, что грозу пронесло и худшее позади. Она продолжает улыбаться, чуточку асимметрично.

— Что она столько времени делает в ванной? — шепчу я с ужасом.

— Дуется.

И Катрине заходится смехом.

— Или того хуже, — предполагаю я. — Твоя мама страдает засороманией. Я забыл, как это называется точно, но я о таком читал. Они запираются в чужой ванной и спускают в толчок бумагу, полотенца, всякую мелочёвку, пока он не забьётся. Потом как ни в чём не бывало выходят, только что раскрасневшиеся.

Катрине ржёт:

— Всё ты врёшь! Они хоть пукают?

— Не знаю. Возможно. Женщина, о которой я читал, устроилась горничной в гостиницу и забила туалеты в ста с чем-то номерах.

— Так вот чем ты болеешь! — ухахатывается Катрине. — Признавайся!

— Насколько я знаю, это исключительно женская мания, — отвечаю я всё так же тихо.

— То же самое выдумывали об анорексии, — напоминает Катрине.

Мы слышим звук открываемой двери ванной, потом звук спускаемой воды.

— Журчит как будто не забит, — говорю я.

Дело в том, что система канализации — ровесница дома и настолько примитивна, что, когда в квартире тихо, мы слышим, как соседские испражнения, если формат крупный, слетают по трубе и плюхаются в отстойник. Унылый звук.

Мама неожиданно появляется в гостиной. Она напудрилась, как я вижу. И улыбается улыбкой старшей сестры приёмного покоя.

— У вас премилая ванная, — произносит она.

— Тебе показалось? — спрашиваю я. — А она не слишком... голая?

— Ничего страшного. Камень очень красивый.

— Сланец.

— Вряд ли из IKEA, — не забывает она вставить.

— Конечно нет. По-моему, с точки зрения ванной IKEA ничем не примечательна.

— Что ты с ним сделала? — интересуется мама у Катрине, устраиваясь, как будто ничего не было. — Может, кто-нибудь из вас смилостивится налить мне ещё чашечку вашего изумительного кофе?

Я беру это на себя. Извольте.

Для успеха заведения одного интерьера мало. Никто не знает этого лучше, чем я. Но возможность произвести первое впечатление даётся нам лишь однажды, и упускать её неразумно. Поэтому на открытии «Y2K» я занимаю место в партере: сижу на углу бара и наблюдаю за всеми входящими.

Конечно, сегодняшние гости—не те, кто в реальности будет обживать бар. Приглашены в основном друзья и знакомые владельцев и инвесторов, что в последнем случае сильно сдвигает возрастную планку вверх. Кроме того, полно профессиональных тусовщиков всех мастей, начиная от хозяев баров, пришедших оценить конкурента, до журналистов светских новостей. Многочисленный и громогласный десант из глянцевой еженедельной афиши «День&Ночь». С редактором мы знакомы, он подходит с поздравлениями. Для остальных я аноним. Как и для вездесущих свадебных генералов: модного писателя, двух третей женского трио, подписавшего контракт с заморской студией (обе охают и ахают, замечаю я), олимпийского серебряного призёра в чём-то заковыристом и ведущего вечерних новостей. Все при полном параде. О, вот и Аня, редактор журнала об интерьере «Тенденции». Она передвигается под ручку с итальянским фотографом, имя которого я забыл, и, похоже, чуть навеселе. От алкоголя цвет её лица имеет обыкновение сдвигаться на несколько тонов по цветовой шкале в сторону красного. Она направляется прямиком ко мне и чмокает меня в щёку. В этом кругу так принято. Остаётся только учиться с этим жить.

— Вот ты где, греешься в лучах, — подкалывает она меня.

— Я должен видеть, как публика реагирует, — шепчу я ей в ухо.

— Охи-ахи, сам видишь.