Высказав последней фразой своё глубочайшее презрение к миру, Кубик садился на краешек кровати дяди Мурата.

После этого Фантомас тяжело и невыносимо медленно подходил к подоконнику, брал из двухкилограммового пакета с монпансье один леденец (конфеты мне передала накануне одна из юных коллег со скорой помощи), вкладывал его в рот и направлялся к двери. Пока он доходил до неё лединец рассасывался и, ещё более обиженно улыбаясь, детина поворачивался и путешествовал за новым. И так без конца и края…

Всё повторялось настолько мистически одинаково и часто, что после очередного раза я задумался… и вдруг вспомнил, что со времени поступления в отделение ни разу не посетил по серьёзному вопросу то место, куда царь пешком ходил.

В обычных условиях я не придал бы этому особого значения, тем более что сообразил бы, что дело тут, скорее всего, в тормозящем действии лекарств и стрессе, но тут такой факт показался чем-то слишком уж ненормальным.

После ряда безуспешных попыток, уже далеко после отбоя, я, не на шутку встревоженный, обратился к дежурной медсестре за советом. Та рассеянно глянула, вздохнула и высыпала на мою протянутую ладонь десять таблеток пургена.

– Не много ли? – ужаснулся я.

– У нас иногда и это не действует, – сонно успокоила меня сестра.

– А если подействует – когда ждать? – заморочено спросил я.

– Почувствуешь! – безразлично буркнула женщина в белом и выпроводила меня.

И я почувствовал!

В четыре утра я поспешно катапультировался с кровати и в энном месте по-чёрному вычистился.

Довольный и легкий как пёрышко, я двинулся к своей палате, но, не дойдя и половины пути, сделал гримасу и побежал обратно. Что-то вроде лекарственной холеры приключилось со мной, и через час в туалет меня носили на руках. Нет, не санитары, медсестры и врачи, а больные.

В частности, Юра и Фантомас, которого я начал называть Валерой.

Ещё через полтора часа выжатый до отказа организм отключил свой реактивный двигатель и подарил мне резкий упадок сил. Я почувствовал, что умираю…

Вдобавок ко всему, окружающая обстановка начала действовать отрицательно. То, что раньше вызывало жгучий интерес, теперь лишь раздражало и угнетало.

– Психи! Вокруг одни психи! – ударило в мозг, и глубокая депрессия чёрным облаком заклубилась по слабеющему телу.

– Сестра! – позвал я.

Никто не ответствовал.

– Сестра! – уже громче снова позвал я.

Тишина.

– Ох-хо-хох, – вздохнул Эстрин. – Тут тебе не лазарет. Юра, позови!

– Убива-ют! – истошно заорал Юра.

Тишина.

– Убива-а-ют! – уперев ноги в спинку кровати и ковыряя в носу, ещё истошней гаркнул Юра.

Тишина.

– Давайте все вместе! – поменяв пальцы и ноздрю, предложил Юра.

– Убива-а-а-а-а-ют! – словно «ура» запульсировало по отделению, и в палату ворвался разъярённый медбрат.

– Ты кричал? – процедил он сквозь зубы и сжал перед моим носом свой бандитский кулак.

– Нет! Мы! – сказал Юра и демонстративно показал свои, тоже чудовищной величины, сжатые пролетарские мозолистые ладони.

– Парню плохо, а другим способом вас не дозовёшься, сэ-эр! – дообъяснил Эстрин.

Пощупав пульс и убедившись, что я действительно кончаюсь, медбрат вызвал дежурного врача – единственного на всю огромнейшую психлечебницу.

Заспанная и сердитая тётя тоже пощупала пульс, смерила давление, и мне сделали внутривенное вливание.

Стало немного легче, но сердце продолжало биться до ужаса медленно. С каждым новым ударом я вместе с ним замирал и с сомнением ждал следующего…

Дальше события начали разворачиваться в темпе всё убыстряющегося аллегро.

Утро понедельника было, как всегда, хлопотным, и генеральная уборка вытрясла всех больных в коридор. Привычно покорно, и строго соблюдая диагностическую субординацию, они выстроились вдоль стен.

Призраки уголовной демократии витали и тут…

Лица… Ну что можно сказать? Некоторые даже лекарственно улыбались, а несколько клинических идиотов искренне и во всю ивановскую пускали от счастья пузыри, и слюна капала и капала…

Меня Юра и Валера вынесли вместе с кроватью.

Кубик Рубика, узрев мои ввалившиеся щёки, принёс печенюшку и приземлил ее на грудь.

Почин был тут же подхвачен.

Да ещё как!

Строй у стенок коридора нарушился! Как бы в пику чёрствости и махровому равнодушию медперсонала, больные выражали молчаливое сочувствие своему товарищу небольшими подношениями.

Скоро внушительная горка из конфет, печенья и других съедобных предметов, шурша, осыпалась на моей бедной и многострадальной груди.

Когда же Валера, вчерашний Фантомас, принёс тапочки и, впервые забыв исполнить свой жуткий танец, аккуратно поставил их около моего одра, я расстроился окончательно. Две слезинки выкатились из моих усохших и ввалившихся глаз.

Умирать не хотелось!

И смяв депрессию, я начал второй раз в жизни истово молиться. А так как традиционных молитв я не знал, то обращался к Высшей силе очень конкретно и по существу.

– Господи! – шептал я. – Если ты есть, покарай этих помощников смерти в белых халатах – бывших моих коллег! А ещё лучше – покарай тех, кто придумал этот уголовный мир! А меня вызволи отсюда, Господи, и я не одурею от счастья, а опишу весь этот жёлтый «рай» по обе стороны решётки!

По коридору стремительно прошёл старший медбрат – суперсволочь в отутюженном чёрном костюме и при галстуке.

– Русаков! Русаков приехал! – объявил он, и персонал забегал в два раза быстрее.

– Вы бы не были против, если бы вас отсюда выписали? – без тени чувств неожиданно спросил суперсволочь меня.

– Я?! – я даже привстал, от чего гора лакомств посыпалась. – Не-ет… Я не против…

– Хорошо, – так же безжизненно промолвил суперсволочь и ушёл.

Своим ходом я дошёл до кабинета профессора, и он провёл со мной беседу. И, конечно, узнав о курьёзе, извинился за случившееся и пригласил в порядке компенсации на внеочередной курс своих лечебных сеансов гипноза.

Потом, уже в такси, мне было очень плохо, потом меня опять откачивали в моей любимой "скорой помощи", но это было уже неважно.

Я был на свободе!

Свобода – это благо!

Но на кой чёрт она нужна, если ты от неё гибнешь? Я имею в виду мужскую холостяцкую свободу, а не свободу вообще.

Прошёл я курс лечебных сеансов гипноза и вылечится – не вылечился, но зато освоил методику. Может потому и не вылечился, что сидел с широко открытыми глазами даже под полузакрытыми веками и следил за каждым шагом, словом и движением профессора.