— А брат?

— Брат не считал, что это плохо, дело семейное. Потом я с ним стала терпеливее, но однажды он умер, я говорю о первом брате, а потом и второй, какое-то время вдова продолжала терпеть меня, а потом сдала сюда.

Рядом с Албертиной всегда была Клотилда, что все дни проводила за молитвой по четкам: то по розарио, что в три раза больше, чем терсо. И однажды, однажды она услышала, хоть была глухая, наш разговор с Албертиной и пришла в ярость.

— Место ли здесь подобным разговорам?

— А разве для них есть место где-нибудь? — спросила Албертина.

— На улице. Или в доме терпимости.

Тут Албертина засмеялась и рассказала мне конец истории, теперь уже не понижая голоса, а Клотилда опять принялась молиться. Чуть в стороне сидели на своих стульчиках три старухи с ввалившимися ртами, погруженные в дрему. Но у Клотилды — своя история. Впрочем, сейчас я слушаю радио — что это за музыка? подожди, похоже, танцевальная, и мы с тобой на открытой площадке у моря. Пляж Масас, думаю, суббота или воскресенье, мы идем обедать. Вроде, лето, очень хорошо на открытой площадке у моря. Мы оставляем машину перед спуском, тут есть место… нет, все же это осень. Но еще жарко. Ты выходишь из машины с большим трудом, так, подожди, вначале правая нога и взлетающая вверх юбка оголяет тебе всю ногу до… Дорогая. В воздухе — танец, ты гибкая, твое тело воздушно, невесомо, но нет, не сейчас. Это потом, когда тебя создаст мое воображение, потому что жаль пропустить это радостное солнце у моря. Чуть позже. Сейчас я помогаю тебе выйти из машины, это не просто. Каждое движение дается с трудом, даже самое простое. И я думаю — какое же сверхъестественное чудо в том, что мы просто шевелим пальцем, какой трудной оказывается легкость. Возможно, мы спустимся к морю, и я увижу твое тело, рождающееся из морской пены. Я подаю тебе руку, и ты тащишь свои ноги, будто ставший на лыжи инвалид. А потом пошли ступени. Я помогаю тебе, воодушевляю тебя. Ты внимательна к поставленной перед тобой задаче, вижу, как ты изо всех сил стараешься, — вот видишь, ты можешь! Еще осталось три ступеньки и, наконец, ноги дотаскивают тебя до столика. Мы на площадке у моря. Дай мне почувствовать себя частицей времени, суть которого — голубизна моря. Дай утратить возраст, вернуть молодость, которой нет. Еще достаточно пространства по всему горизонту моря, чтобы ощутить хоть капельку бесконечности, которую я несу в себе. На пляже еще есть отдыхающие, я могу вместе с ними искупаться. Буду глубоко дышать, так, как всегда мне хочется, когда я у моря, и могу вдохнуть частичку вселенной. Буду смотреть, как в моем воображении поблескивает вода. Вечер тихий, прозрачный. Ясный. Без летней жары, которая делает все вокруг тусклым. Я отвожу взгляд от моря и смотрю на тебя, дорогая, сколько же лет ты не носишь челку? Твои волосы расчесаны на ровный прямой пробор. Ты пополнела. Или это кажется мне, потому что ты вся обмякла. Скорее всего, ты весишь столько же, а может, и меньше. Не обмякшая. Утратившая власть над своим телом, не имеющая ничего, чтобы поддержать его, не знаю. И какой странный у тебя, дорогая, взгляд, сейчас я это особенно хорошо вижу. Не отсутствующий, нет, а потерянный в мире, который ты теряешь, но в то же время пристальный, сосредоточенный. Несколько отстраненный, ненавидящий. Но должно же что-то за этим стоять, кто и что тебе внушил? не знаешь? а вот и официант, он идет к нам с меню, чтобы мы могли выбрать, что будем есть — что ты хочешь?

— Сардины с охлажденным белым вином, как тебе? Нет. Может, рис с марисками? это тебе будет проще. Что-нибудь с дарами моря.

Но ты безразлична ко всему, растеряна, я говорю официанту — рис с марисками, один на двоих, и полбутылки охлажденного белого вина. И, когда блюдо подано, ты опять безразлична.

— Моника, вот твой рис.

И я вкладываю тебе в руку ложку и для начала помогаю донести ее полную до рта, вилкой было бы труднее. Но даже пользуясь ложкой, ты всё пачкаешь — стол, салфетку, которую я тебе повязал. И тут уж я беру ложку, чтобы кормить тебя. Однако ты, вдруг разгневавшись, хватаешь обеими руками тарелку, вероятно подумав, что я решил отнять у тебя еду, обе руки просто вцепились в края тарелки.

— Дорогая. Я не хочу у тебя ничего отнимать. Я только хочу помочь.

И я стал кормить тебя с ложечки, но ты так и не выпустила тарелку из своих рук. Иногда пыталась схватить ложку на полпути ко рту. Успокойся, дорогая. Не вставай. У нас еще есть время. Потом я вытер тебе рот и поел сам. Подумал — дать тебе глоток белого вина, всего один глоток, или нет? врач не советовал давать. Я подозвал официанта, попросил полбутылки минеральной воды. Был прекрасный вечер, темно-голубое море казалось небом, перевернутым вниз. Неожиданно на гребнях волн появилась лодка под парусом. Сверкающая невозмутимость прерванного блаженства, не знаю, как это тебе объяснить? Потому что, вполне возможно, ты ничего этого не помнишь. Спокойное хорошее самочувствие без прошлого и будущего, как в раю. Кое-кто купался. Не купался, а играл с водой. Во всем чувствовалось простодушие, люди играли. За столиками сидело мало народа. Поначалу многие посматривали на нас и даже внимательно, во взглядах читались сострадание и испуг. Потом перестали посматривать, исключив нас из действительности, и мы остались одни. Я кончил есть, что бы еще попросить принести? ты всегда любила сладкое, я попросил сладкое. Тут ты пришла в возбуждение, хотела есть сама. Но опять перепачкалась, и все же я позволил тебе самостоятельно есть, и ты жадно вцепилась в вазочку со сладким, боясь, что кто-нибудь отберет ее у тебя, и я сказал:

— Дорогая. Разреши мне покормить тебя, чтобы ты вся не перепачкалась.

И стал кормить, но ты так вазочку из рук и не выпустила. Потом я подумал: а что если нам искупаться? как когда-то в то далекое время, когда солнце ласкало кожу наших совершенных тел. Мы спускаемся к пляжу и входим медленно в воду, я зачерпнул ее ладонями, сложив их лодочкой, и вылил ее тебе на голову, и сказал, сказал:

— Я крещу тебя во имя земли, звезд и совершенства.

Но ты не сказала: «Жоан кощунствующий», а только громко засмеялась. В руке Божьей, в его правой руке… не говори. Не говори, подожди. Еще столько предстоит любви и страданий. Еще Тео не читал тебе стихи поэта. Я вспоминаю. «Как ребенок в беспросветный день». Мое сердце. У меня нет руки, в которой бы оно могло отдохнуть. Отдохни во мне, в моем увечном теле, в этом хранилище дерьма. Отдохни во мне, в моем собственном теле, в моей дряхлеющей руке. Мы входим в воду, и я говорю, я говорю, что крещу тебя… Потом входим глубже, его величество море омывает наши крепкие тела. А солнце освещает твое смертное существо. И опять мы идем вперед, погружаемся глубже, чтобы впитать в себя море целиком. И тут ты нырнула, и праздник моря заиграл на твоем лице. И мы нырнули вместе, и всплыли на поверхность, и лежали на гребне волны. Потом поплыли к едва видимому манящему знаку. Вечность присутствовала. Оказавшись далеко от берега, мы перевернулись на спину и долго лежали, глядя в небо. Оно, ярко-голубое, было прямо над нами. В нем было столько пространства для переполнивших нас чувств, что мы не отрывали от него глаз, точно пришли к своему собственному обиталищу, которого никогда не знали. Нас покачивал на своей спине божественно-величавый морской простор. Нас, хозяев земли, времени, силы, могущества. Мы находились посередине моря, оглядывали его, и его бесконечное таинство проникло в нас. Потом мы вернулись на пляж, плыли медленно, поглядывая друг на друга. Ты заливисто смеялась, волосы были мокрые, по ресницам в глаза стекали капельки воды. Все лицо было в этих каплях, радость жизни била ключом, смерти нет, нет смерти. Позже мы лежали на песке под солнцем, слушали шум моря, кипение этого мирового котла. Или не слушали, существует пространство его шума и мы в середине его, лежим под солнцем. Вокруг — никого, все пространство наше. Мы заполняем его собой, нам хорошо. Глаза закрыты, веки воспалены — короткое оцепенение. Мы чувствуем себя частью вселенной, хотя никакого чуда не произошло, на наших телах истина света. И никаких мыслей, только совершенство бытия. Но теперь на память мне приходят слова, которые могли бы прийти тогда. Пространство, свет, радость. Бесконечность, мир, восторженность вспоминаются зримо, неотступно. Тело. Но о нем не должно думать, потому что тогда оно еще не существовало.