Вызвал вдруг Владимир сына к себе в Вышгород. Святополк примчался, думая: вот оно, настало! Хворает старик, хочет перед смертью к престолу подвести, над остальными братьями поставить.

А Владимир сказал:

– Первым хочешь стать? Я такой же был. Может, ты все-таки мой сын, не Ярополков? Но первым тебе не бывать. Великим князем оставлю по себе Бориса. Будешь при нем вторым?

Поглядел своими острыми, насквозь проницающими глазами – сам себе ответил:

– Не будешь. Тогда посиди взаперти, пока не помру и Борис в силу не войдет. После поедешь восвояси. Завещаю Борису в Киев тебя не подпускать, чтоб не ужалил. Не высовывайся из Турова, знай свое место.

Но Святополк и так свое место знал – над всеми первое. По смерти отца ни на кого и никогда снизу вверх смотреть он не будет, не для того рожден. И понял: это судьба его испытывает, достоин ли.

Доказал ей, что достоин. Взлетел соколом к самому небу, сшиб острым клювом соперников, канули они вниз мертвыми камнями.

Но недолго прокружил там, надо всеми, в величественном одиночестве. Суровая судьба обрушила новые испытания. А затем другие. И опять.

Подобно уже не соколу, а неопалимой птице Феникс возрождался Святополк к первенству – и сызнова опалял себе крылья. «Хочешь быть первым? – потешалась судьба. – Ан нет, будешь вторым!».

Был вторым при тесте. Изловчился, спихнул жирного борова – да воссиял ненадолго. Налетела с севера черная туча, заслонила солнце.

Вернулся снова вторым, при печенежском хане Хатыне. Думал: ты мне только тучу новгородскую прогони, а после я от тебя избавлюсь, вновь первым стану.

Не попустила судьба. Полегли печенеги на реке Альте, посекла их черная туча огненными молниями. Остался Святополк с обугленными перьями, сам-второй, если не считать горстку печенегов – а все равно Феникс. Крылья вырастут новые, поднимут кверху. Только бы нынешнюю ночь пережить…

Князь лег в шалаш. Не забывал похрапывать – на случай, если кто-то из печенегов подкрадется проверить. Глядел на лунный луч, пробивавшийся сквозь ветки, трепал бороду.

Думай, голова, думай. Ты велимудрая. Из каких только ям не вытаскивала. Вытащишь и на сей раз.

* * *

Еле дождался Ратибора.

Тот, слава Исусу, вернулся, когда луна еще ярко светила. Пригнувшись, вошел в шалаш, возбужденный и довольный.

– Гляди, чем я разжился! Хлеба коврига, лосятины кус, а самоглавное вот! – Поставил на землю жбан. – Мед хмельной, крепкий! Самое целебное снадобье! Теперь на поправку пойдешь!

Святополк не перебивал. Знал устройство бычьей башки брата. Пока она не опорожнит одно, ничего другого не вместит.

Ратибор был брат неопасный. Не соперник. Родился от того, первого отца, Ярополка, и сенной девки, рабыни. Святополка с самого малолетства оберегал от любых напастей, как сторожевой пес. Они были друг на друга похожи: оба одной стати и золотистого, в Ярополка, волоса. Для пущего сходства с князем Ратибор еще и такую же бороду отпустил – длинную, до середины груди.

Во время сечи, когда князю положено в первых рядах и биться, Ратибор надевал алый плащ и золоченый доспех младшего брата, опускал на лицо щиток, и все думали, что это Святополк. Тот же до исхода дела затаивался где-нибудь в безопасном месте. Потому что знал: судьбе доверять нельзя, может погубить.

Третьего дня, после жестокой рубки с Ярославовой ратью, Ратибор прискакал в овраг, где Святополк ждал с пятью печенежскими телохранителями. Был Ратибор весь помятый, забрызганный кровью. Крикнул:

– Всё пропало! Спасайся, брате!

И погнали прочь с проклятого места, где судьба опять надсмеялась над своею игрушкой.

– …Тут за ельником ручей, за ручьем тропинка. Эге, думаю. Коли протоптали – значит, есть там что-то. Пошел, – оживленно рассказывал Ратибор. – Хорошо луна яркая. Вдруг вижу – широкая вырубка. Костры. Землянки. Голоса. Перун деревянный торчит, зубищи скалит. Ага, смекаю, скобленые рожи в лесу деревню поставили. Выхожу к ним. Заметили. Орут: «Бородатый! Бородатый! В железной рубахе! С оружьем!» Один – видно, ихний старо́й – вопит: «Имай его, христопоклонника!» Сунулись было. Да где им с топоришками против меча? – Ратибор засмеялся. Он в драке был непобедим. – Двоих порубал, старо́му тоже башку рассек. Остальные-прочие разбежались. Прошел по землянкам. Скудно живут, из еды только вот это. Но тебе хватит. Мед сам пить не буду, он весь твой.

Лишь теперь, когда брат выговорился, можно было перейти к делу.

Сначала Святополк героя, конечно, похвалил. Для Ратибора это самая главная награда, на иные можно было и не тратиться.

Молвил задушевно:

– Истинно ты мой ангел-хранитель, Ратиборушко. Всю жизнь за тобою, как за стеной детинца. Мёд я после выпью. А ты ложись на мое место. Поспи, умаялся.

Возражений не слушал, чуть не насильно уложил, укрыл попоной.

– Помнишь, как в детстве-то? – растроганно сказал Ратибор. – Мы с тобою шкурой медвежьей накрывались и страшные сказки сказывали? Про Бабу-Пожируху, про Мертвую Деву?

– Помню, помню, – ответил Святополк, косясь на лунный луч. Тот уже начинал гаснуть. Времени оставалось мало.

Но Ратибор всегда засыпал, как камень. Пробормотал что-то, улыбнулся и через мгновение-другое засопел. Теперь хоть в колокол над ухом звони.

Князь быстро положил поверх попоны свое алое корзно. Лицо брата от чела до носа прикрыл шелковым платком – сам так накрывался, чтоб комары меньше досаждали. Поставил жбан с медом на видное место. Потом выполз, удалился от шалаша, спрятался за соседней елью.

* * *

Ждать пришлось час или полтора. Вот луна погасла, лес сделался черен, но печенегов всё не было. Уж не отговорил ли их охотник на филина?

Нет. Явились. Впереди крался Лабыр, что означает «Кот» – этот кривоногий печенег видел в темноте по-кошачьи. За ним еще четыре тени.

В шалаше хрястнуло, взметнулся медвежий рык – это рассталась с богатырским телом Ратиборова душа.

– Голову после отрубим, когда светло станет, – донесся голос Талмата. Он у них был за старшего. – Красиво надо, по самому низу шеи, чтоб подбородок не задеть.

– Э, тут в кувшине мёд! Крепкий! – сказал другой голос, молодой. – Ай, вкусный!

– Много не пей! Дай сюда! По кругу пустим, по кругу! – зашумели другие.

Печенеги, известно, до славянских хмельных медов охочи. У них в степи пчел нету, никакого питья кроме забродившего кобыльего молока они делать не умеют.

На то был и расчет. Прежде, чем уйти из шалаша, Святополк насыпал в жбан тайного греческого порошка, который всегда носил при себе в перстне.

Теперь ждал недолго. Раздался стон. Потом другой. Кто-то выполз на четвереньках, захлебываясь рвотой, повалился. Согнувшись пополам, вышел кривоногий