Кроме дипломатических споров о румынских княжествах, в которых Игнатьев принимал самое горячее участие, на повестке дня снова встал Болгарский церковный вопрос. Несмотря на то, что приёмным днём российского посла считался четверг, греческие иерархи ездили к Игнатьеву, можно сказать, ежедневно. Сплетничали, кляузничали, поливали грязью болгарский народ и его церковь, подчинённую Константинопольскому Патриарху Григорию VI. Надоели они ему хуже горькой редьки. Благо бы пастыри церковные и депутаты болгарские ходили к нему одному, но они ходили в другие посольства, выметали сор из избы, перебивали дорогу друг другу и откровенно являли срам и позор Православия перед иноверцами и мусульманами. Николай Павлович не один раз бывал в греческой церкви на службе и ему показалось, что внутренний порядок церковный, даже догматы, отдают магометанством. Особенно их песнопение.

Быстро освоившись при константинопольском дворе, он всем сердцем принял нужды и чаяния болгарского народа. Уж ему-то хорошо было известно, как турки опасались возрождения Болгарского царства, с которым им впоследствии придётся так или иначе считаться. Оттоманская Порта боялась самого имени «Болгария» и упорно не желала давать этой области политического суверенитета, не говоря уже о границах. К тому же османская власть опасалась, что независимая болгарская церковь станет серьёзным орудием в руках России. Этим и объясняется покровительство, которое Турция совместно с Францией и Австрией оказывала малочисленной группе болгар, стоявших за папскую унию. Все они: и греки, и турки, и сочувствующие католики европейских государств надеялись, что, как только болгары перейдут в лоно униатской церкви с её латинским богослужением, сочувствие к ним со стороны православной России постепенно сойдёт на нет и навсегда заглохнет. Да и влиянию самой России на Востоке, с отпадением огромной части здешних христиан от Православия, будет нанесён чувствительный удар. Но тут болгары проявили истинную сущность жизнестойкого народа, не изменив священной вере отцов. Разгоревшаяся борьба с унией, с греко-латинской, фанариотской, чуждо-тиранической церковной иерархией начала приобретать общенародный характер. А из Фанара, греческого предместья Стамбула, привычно являлись «местечковые пастыри», «духовные наставники болгар» и покупали свои епископские места у Порты, высокопоставленные чиновники которой, лишённые совести, прекрасно понимали свою выгоду: как материальную, так и политическую. От «новоиспечённого епископа» не требовалось ни образования, ни благочестия. Епископом становился тот, кто принадлежал к фанариотской общине и кто готов был раскошелиться. Купив епископское место, фанариот открыто продавал приходы своей болгарской епархии любому проходимцу. При этом какой-нибудь богатый грек, разжившийся звонкой монетой и пожелавший стать попом, мог купить десять, двадцать, тридцать — сколько душенька захочет! — церковных приходов и тотчас начать перепродавать их по своей, во много раз завышенной цене. Спекуляция на вере и народных чувствах приобрела чудовищные формы. Жадная, корыстолюбивая инородческая церковная братия наживалась за счёт совершенно бесправных болгар. Держать их в чёрном теле и нищете — вот в чём заключалась нехитрая мудрость «местечковых» пастырей.

Не находя сочувствия в своих иерархиях, болгарский народ начал по-своему сопротивляться чужой церкви: дети оставались некрещёными, свадьбы справлялись без священников, умершие погребались без напутствия.

Лучше ком земли на крышку гроба из рук сородича, чем слова о благодати из уст нечестивца.

Народ выходил из повиновения.

Стараясь потушить вспыхнувшее пламя недовольства, всевозможные церкви и партии стали предлагать свои проекты примирения. Болгары их не принимали. Камнем преткновения оставался вопрос о разделении епархий: болгарской и греческой. Ни искренние старания Патриарха Софрония, ни миролюбиво настроенная партия «умеренных» болгар, ни деятельное вмешательство Игнатьева, желаемых результатов не дали. Оставалось крайнее средство, давно уже предвиденное Николаем Павловичем: решительное вмешательство Порты и рассечение ею этого узла противоречий. Но великий везир Аали-паша сразу становился глухим и немым, как только речь заходила о самостоятельности болгарской церкви. Обсуждая церковную распрю у себя дома, Игнатьев откровенно сокрушался.

— Епископы болгарские и за ними весь народ уже грозятся перейти в унию. Греки их гонят, народ не пускает. Распадение ожидается с часу на час. Едва успеваю драки в церкви отвращать.

Екатерина Леонидовна держала на руках свою собачку, умильно-крохотную Юзьку с алым бантиком на голове, поглаживала её шёрстку и сочувственно кивала. Со слов мужа она знала, что, когда было время потушить возникавший скандал, тогда в России только страсти разжигали.

— А ведь все эти драки, — вступала в разговор Анна Матвеевна, огорчённая церковным «раскардашем» и связанным с ним беспокойством, — могут иметь влияние на общее духовное настроение всех православных мирян.

— В том-то и дело! — восклицал Николай Павлович, искренне считавший, что не следует смешивать внешнюю сторону церкви, личности и церковную администрацию с внутренней стороной, с основанием веры. — Ярко выраженный дух соперничества, страстное желание быть первыми, и, разумеется, лучшими, столь ярко и наглядно демонстрируется греками, что меня порою оторопь берёт: они совсем забыли заповедь Христову.

— Какую? — поинтересовалась Екатерина Леонидовна, занятая вышивкой на пяльцах.

— Заповедь о том, что «последние станут первыми». Им бы учесть свои ошибки, повиниться перед болгарами и примириться с ними окончательно.

— Не говоря уже о том, — заметила Анна Матвеевна, — что желание доказать во что бы то ни стало собственную правоту, настолько же славное, насколько оно и греховное, ибо питается гордостью.

Екатерина Леонидовна кивнула и, низко склонив голову, перекусила нитку.

— Коленька, не горячись. Бог лучше нашего рассудит. Лучше сядь и напиши родителям письмо, а то ты с этими церковными скандалами совсем запустил переписку.

Она знала, как он любит мысленно беседовать с отцом, и улыбнулась самым милым образом.

Игнатьев сказал: «Это мысль!» и уединился в кабинете. В сущности, он смотрел на своё будущее философично, давно решив про себя: случись что, он оставит службу с чистой совестью, с чувством исполненного долга. Он целиком отдавался работе и раньше часа ночи редко ложился спать. После того, как Господь забрал у него сына, Николай Павлович стал очень остро ощущать, что жизнь с женой и семьёй в деревне, это лучшее, о чём он помышляет. Ему ведь ничего не нужно, лишь бы Господь дал Кате благополучно разрешиться бременем, дал здоровья всем родным и близким, всем любимым, да ещё кусок хлеба, чтоб семье не приходилось бедствовать.

Вечером российское посольство устраивало раут в честь христианской знати, ожидая приезда не менее трёхсот гостей.

Просторный вестибюль и парадная лестница были роскошно убраны; зал торжественных собраний, уставленный столами с восхитительной свежей икрой в серебряных бочонках — красной, паюсной, зернистой; горы бутербродов с сёмгой, стерлядью и провесной белорыбицей, не говоря о балыках, ветчине и колбасах, закупленных в Одессе и Керчи; отменные вина с прекрасным вкусом и тончайшим ароматом, и снова горы, но теперь уже не бутербродов с сёмгой, бужениной и копчёным палтусом, а целых два Эльбруса пышных, аппетитно зарумяненных, горячих — с пылу с жару! — пирожков с разнообразной начинкой; хрустальные фужеры для шампанских вин, бокалы с сельтерской водой и оранжадом, и фрукты, фрукты, фрукты, от которых разбегаются глаза, как разбегаются они от массы лиц, мужских и женских, юных, нежных и не очень. Всё это изобилие еды и горячительных напитков, равно как и обстановка, и начищенный воском паркет, и ослепительно сияющая люстра, отражающаяся в нём, и галантные швейцары, и прислуга, и блистательно составленный оркестр, привезённый специально из Одессы, и парадные лодки с гребцами, и посольский паровой катер-стационер, всё это было в полном распоряжении и пользовании дорогих гостей извечно хлебосольной и неизбывно радушной русской дипломатической миссии.