Ради этих уступок, во многом, и был устроен раут. Разумеется, Николай Павлович не готов пока к беседе с патриархом. Во многом надо разобраться. Ещё древние знали: нужно изучить все причины, указать многие, чтобы определить одну-единственную подлинную.

Дождавшись, когда всесвятейший Григорий VI соблаговолит взглянуть на него, Игнатьев затронул тему критского восстания, столь волновавшего всех греков.

— На стороне повстанцев молодость нации, а молодость это сила, с которой нельзя не считаться. Рано или поздно, она заставит оказывать ей честь, хотя турецким властям придётся ещё не раз применять карательные силы. Но разве устрашат смелых людей репрессии? Когда народ испытывает жестокие мучения, разве голова его будет забита мыслями об опасностях нашего времени?

— Нет! — выкрикнули сразу двое греков, по виду студентов. — Мы думаем лишь о свободе!

Николай Павлович тут же кивнул им, и они с надеждой устремили на него свои восторженно-неистовые взоры. Ему передалась их пылкость, и он заговорил ещё напористей и горячее.

— Я не перестаю твердить его величеству Абдул-Азису, что слабость Порты состоит в колоссальном и взрывоопасном разрыве, как социальном, так и политическом, между укоренёнными народами случайно возникшей османской империи, о чём вы все прекрасно знаете. На сокращение этих разрывов, устранение противоречий, нужно много денег, времени и сил, не говоря уже о том, Англия и венский кабинет делают всё, чтобы их планы по раскачке и распаду Турции сбылись, как можно раньше. Мне могут возразить: «Но это же прекрасно! Это то, что всех устроит!» А я скажу, что «нет». Обломки рухнувшей империи османов погребут под собой надежды балканских славян на истинный и прочный суверенитет. Вы можете спросить: «Но почему?» Да «потому», скажу я вам, что тотчас рухнут все экономические связи, и станут рваться ещё дальше. Процесс распада тем и страшен, что н е о с т а н о в и м. Особенно в том случае, когда плоть государственного организма начинает отделяться от костей. Происходит гниение заживо. Казалось бы, чего бояться, ведь возникнут автономии? Возникнут! Но надолго ли? Мало того, что великие державы тотчас «прикарманят» их непрочные, наспех сформированные коалиционные правительства, они ещё и стравливать начнут — одних славян с другими, дробить народности и расчленять их княжества. Они самым наглым и циничным образом начнут сживать славян со света. В междоусобных войнах православных христиан — вы только вдумайтесь в эти слова! — погибнет людей больше, чем за всю историю османской деспотии. — Игнатьев и сам не понимал, откуда у него берутся эти вещие слова. Говорил, говорил и не переставал удивляться собственному красноречию. — Или вы не знаете, что говорят на этот счёт политики Европы? «Мы не позволим сербам оставаться сербами, а болгарам — болгарами; мы позволим сербам быть австрийцами, а болгарам — немцами».

— А что же тогда делать? — раздался чей-то робкий женский голос, исполненный душевной боли.

— Объединяться! — пылко воскликнул Игнатьев. — Спасение славян в единомыслии с Россией. Иначе все усилия по автономизации пойдут коту под хвост! — Он даже чуточку возвысил голос, точно вынужден был сделать строгий выговор. — Об этом мы ещё поговорим, для этого у нас есть все условия, — Николай Павлович повёл глазами в сторону богато сервированных столов с их аппетитно пахнущим съестным великолепием. Столы сверкали дивным искромётным хрусталём, блистали белым серебром, приманчиво-ярчайшей позолотой, и зримо отражались в двух огромных зеркалах, не менее трёх метров высотою каждое, как бы показывая тем самым, что русский посол знает, на каком языке привыкли разговаривать в Константинополе. — А пока, — сказал Игнатьев, заканчивая свою речь и поглядывая на константинопольского патриарха, который частенько кивал головой, явно позабыв о том, что ему надлежит быть величественным, — я склоняю голову перед греческими патриотами и неколебимо верю, что их жертвенная преданность христианской Византии не сгорит сухой травой в огне божественных явлений!

В ответ раздался гром аплодисментов, обрадовавший не только русского посла как изощрённого оратора, но и всех тех, кто не спускал с него своих умильных взоров, хотя… ничто так быстро не улетучивается из человеческой памяти, как длинные спичи на официальных обедах.

Второй переводчик посольства Михаил Александрович Хитрово, приятель Леонтьева и родственник Екатерины Леонидовны по линии фельдмаршала Кутузова, был чрезвычайно доволен собой, поскольку основную часть своей агентурной работы, запланированной на сегодняшний день, он уже выполнил. Ему удалось завязать отношения со старшим инспектором первой городской гимназии греком Кивилиди, двоюродный брат которого Эдвард Хартли, родившийся в английском Портсмуте и в силу этого являвшийся британским подданным, занимал пост внутреннего аудитора известной фирмы «Vicers — Armstrongs Limited», находившейся в городе Барроу-Фернес. Эта фирма специализировалась на постройке военных кораблей, как для королевского военно-морского флота, так и для ВМС других государств. У неё была мощная судостроительная база, огромный штат высококлассных инженеров и рабочих. Корабли, построенные ими, оснащались превосходными новейшими системами оружия. Со слов Кивилиди, его двоюродный брат, человек мягкий, но излишне замкнутый, жил с семьёй — женой и двумя сыновьями-подростками, в небольшом собственном доме. Увлекался разведением пушных и мясных кроликов. Вёл пуританский образ жизни. Когда он приезжал в Константинополь, проведать родню, то сказал, что очень устаёт на службе. Аудитор — человек-счётчик. Ревизор. Ему приходится много считать, сверять, анализировать и выявлять уйму ошибок в двойной, а то и тройной, бухгалтерии фирмы. А его свояк, некий Оскар Мейланд, исполнял обязанности главного кассира в военно-морском ведомстве Англии. Михаил Александрович оттого и насмешничал сегодня больше обычного, что через этого Мейланда он собирался добыть списки всех членов министерства и всего командного состава королевского флота, включая сигнальных матросов и офицеров-секретчиков. То-то было бы неплохо! Просто здорово. К тому же, он уже нащупал след таинственного Протокола, встретившись по поручению полковника Франкини с советником персидского посольства Мельком-ханом. Но след ещё не Протокол, не армянский Меморандум, припрятанный по наущению французов. Так что говорить о нём пока что рано. А полковником Франкини Михаил Александрович не переставал восхищаться. Виктор Антонович давно протоптал свою стёжку к турецким военным секретам, да и не только к турецким. Как разведчик он принадлежал к особой касте — высшей. Полковников в Генштабе много, а успешных военных агентов не густо. Не только Хитрово, но вся посольская «семья» смотрела на него с почтением. Наверно, потому, что точно так же на него смотрел посол, который, как и Генеральный консул, обязаны были не только исполнять инструкции МИДа и действовать согласно генштабовским «шифровкам», но и обеспечивать работу своей резидентуры. Гласной и не очень — нелегальной.

А жизнь кипит, шумит, парит, подобно самовару в посольской столовой: чуть зазеваешься, чуть промахнёшься — о-ё-ёй! — уже ожёг, уже волдырь, уже кого-то надо выручать, кого-то выводить из-под удара; порою срочно и неуловимо. Кому-то улыбнуться, крепко пожать руку, но улыбнуться и пожать руку так, чтобы об этом напечатала турецкая официальная газета «Сабах», лондонский еженедельник «Dayli News» или французский «Moniteure» — это нужно и важно. С точки зрения разведчика, послы для того и нужны, чтобы присутствовать на встречах, произносить торжественные речи и, когда нужно выручать своих, громогласно заявляя, что их права жестоко! нагло! незаконно! попираются. При этом послы должны биться в истерике и обвинять друг друга в цинизме, негуманном поведении и чудовищном забвении Венской конвенции, законные статьи и положения которой так же святы, как нерушима власть католического папы в Ватикане, любовь которого к своим заблудшим чадам не может вызывать сомнений.