— Ты не ходишь в собор на мессу, я не раз слышал от тебя самого, что ты отрицаешь религию, до сих пор мне казалось, что все, связанное с религией, для тебя пройденный этап. Но сегодня, услышав, как ты молишься, я с изумлением понял, что на самом деле ты истинный христианин, и испытал какое-то странное волнение.

— Видишь ли, я действительно игнорирую и церковь и религию, стараюсь не иметь с ними ничего общего, но здравый смысл подсказывает мне, что об этом лучше молчать. А ты вправе сам делать вывод, что это — пройденный этап или простое отрицание. Но, как я уже говорил, я не только верю в Великого Бога, сотворившего Вселенную и все живое, но и подчиняюсь Его воле, стараюсь оправдывать те ожидания, которые Он возлагает на человечество и о которых Он поведал миру, снизойдя на Иисуса Христа. Это не имеет никакого отношения к религии и к современному христианству, это касается самой человеческой жизни. И мой отец думал точно так же. Я не раз слышал, как он напевал молитвы, похожие на церковные песнопения, и испытывал при этом явное облегчение, его молитвы как-то незаметно запомнились мне и сегодня вдруг вырвались из моей души наружу. Наверное, это произошло потому, что они мне нравятся. Извини, если ввел тебя в заблуждение.

— Что ты, я благодарен судьбе за то, что она свела меня здесь с тобой, это самая большая удача в моей жизни.

— Я тоже благодарен судьбе за то, что познакомился с тобой. Но в первую очередь мы должны благодарить эту великую силу, ведь так?

Я тогда подумал, что мне очень повезло в жизни, что приехать во Францию учиться стоило хотя бы ради того, чтобы, проведя несколько тяжелых, полных мучительных ограничений месяцев в этом горном санатории, обрести такого друга, как он, и что это тоже не обошлось без помощи того Великого Бога, о котором он говорил, но в тот день я так и не отважился сказать ему это.

Дописав до этого места, я вышел в рощу и, расположившись под деревьями в шезлонге, стал принимать послеобеденные воздушные ванны. Тут явился Дзиро Мори, который гостил у моего младшего брата в деревне под холмом, и, прочтя мою рукопись, лежавшую на столе, удивленно спросил, почему я до сих пор ничего не писал о гениальном ученом.

Я ответил, что мы с друзьями обменялись клятвой встретиться через четверть века, и если бы я написал о ком-то из них прежде, чем прошел назначенный срок, это можно было бы расценивать как своевольное навязывание им преждевременной встречи, более того — это стало бы еще большим нарушением клятвы, чем сама такая встреча. Не удовлетворившись моим ответом, Дзиро Мори стал снова приставать ко мне, на этот раз его интересовало, почему я решился написать о своих друзьях именно теперь, не потому ли, что положенные двадцать пять лет уже миновали? Дальше — больше: «Если уж писать, — заявил он, — то, во-первых, нужно обязательно написать о том, что ты почувствовал, когда исполнились мечты твоего друга, то есть когда люди вылетели в космос, а потом еще и высадились на Луне, а во-вторых, не лучше ли было написать что-нибудь вроде: прошли двадцать пять лет, и мы, по-прежнему не имея друг от друга никаких вестей, готовы были посчитать друг друга умершими, как вдруг четыре года назад я получил неожиданное известие…»

Он настолько надоел мне своими советами, что я сказал:

— Когда-нибудь напишу и об этом. Сейчас же я пишу о Боге и упомянул Жака только потому, что его понимание Бога оказало на меня определяющее влияние.

После этого я замолчал и, сколько он ни приставал ко мне, не отвечал ему.

Скоро он ушел, очевидно поняв, что ничего больше из меня не вытянет, и я снова отдался целительным силам природы, однако мне так и не удалось достичь состояния полной отрешенности, в голову упорно лезли разные горькие мысли.

Ведь что получалось? Расставаясь со своими друзьями по несчастью, я поклялся им именем Великого Бога стать писателем, однако, уехав накануне Пасхи из горного санатория в Париж, забыл не только о данной им клятве, но и о своей решимости выполнить ее.

В тот день, когда профессор Д. разрешил мне вернуться в Японию, я поспешил поделиться этой новостью как с находившейся в Париже женой, так и с профессорами Симьяном и Безансоном, к которым испытывал чувство глубокой благодарности. Жена сообщила эту радостную весть всем нашим близким друзьям, и тут же была забронирована двухместная каюта первого класса на французском пароходе «Леблан», отплывавшем из Марселя 18 октября.

Когда я зашел в лабораторию поблагодарить профессора Симьяна, он огорошил меня неожиданным предложением — сначала защитить диссертацию и получить ученую степень, а уж потом возвращаться на родину. По его словам, получив сообщение о моем выздоровлении, он рассудил, что мне удастся защититься до конца весны, и, заручившись поддержкой моих коллег, заранее подготовил положенные десять экземпляров моей работы, которую я сдал ему еще до отъезда в санаторий (ее не стали отдавать в типографию, а размножили на гектографе). Конечно, именно тогда мне и надо было ему сказать, что я решил бросить экономику и заняться литературой, но, вспомнив о том, как много он сделал для меня, я совершенно растерялся и принял его предложение.

Разумеется, жена была рада, она считала, что для наших японских родственников лучшего подарка и представить себе невозможно, однако, для того чтобы защититься, потребовались дополнительные усилия с моей стороны, ведь я должен был затвердить свою работу почти наизусть.

Через месяц я успешно защитился, но за несколько дней до защиты у меня стала к вечеру немного подниматься температура, я ощущал сильную усталость, поэтому сразу же после защиты отправился к профессору Безансону и попросил его осмотреть меня. После весьма беглого осмотра он сказал, что получил относительно меня подробнейшие предписания от отвильского профессора Д.

— Профессор настоятельно рекомендует вам уже в июне перебраться куда-нибудь в горы, на высоту тысяча пятьсот метров над уровнем моря, и оставаться там до отъезда в Японию. Как вы смотрите на то, чтобы поехать в Швейцарию, в Лезен, в клинику профессора С.? Там еще более последовательно практикуют метод климатотерапии, чем в Отвиле, так что вы наверняка сможете отплыть в Японию восемнадцатого октября. Профессор С. мой близкий друг, я напишу вам рекомендательное письмо.

Он тут же написал письмо, присовокупил к нему предписания профессора Д. и, улыбаясь, сказал:

— Чем раньше вы уедете, тем лучше. Я сам позвоню туда и попрошу, чтобы вас приняли. Причин для беспокойства нет, но у туберкулезных больных даже после полного исцеления остается в груди что-то вроде надтреснутого сосуда, и с ним надо обращаться с предельной осторожностью, это главное правило. Всякое перенапряжение противопоказано. Разве профессор не говорил вам на прощанье, что нет ничего постыднее для туберкулезного больного, чем довести себя до рецидива?

— Да, мне очень стыдно. Я уеду в Лезен в ближайшее время, — ответил я, и профессор был так добр, что объяснил мне, каким поездом туда лучше ехать.

Когда, уходя, я вытащил кошелек, чтобы расплатиться, профессор остановил меня.