— Или мы не друзья? — сказал он, пожимая мне руку. — Вы отплатите мне тем, что полностью выздоровеете, вернетесь на родину и на собственном примере покажете своим соотечественникам, что туберкулез — болезнь вполне излечимая.

Итак, через три дня я отправился в клинику профессора С. в Лезене. Стыдясь, что снова пополняю собой армию больных, я вдруг с грустью осознал, что на этот раз навеки расстаюсь с Жаком и другими друзьями, с которыми связан прощальной клятвой, и, обратившись к Небу, возопил, что буду верен клятве, данной Богу Жака, и непременно стану писателем. Я вдруг совершенно отчетливо понял, что, если я не сделаю этого, мне уже никогда не вернуться в Японию.

Придя к такому решению, я завел тетрадь и в минуты недолгих передышек между процедурами стал писать по-японски что-то вроде повести. Даже лежа на своем балкончике — если только это не было время, отведенное для сеансов климатотерапии, — я обращал взгляд к небу и записывал все, что рисовалось моему воображению.

К примеру, я мысленно построил туберкулезную лечебницу на знаменитом швейцарском курорте, в живописнейшем местечке Ко, с видом на озеро Леман и на горы, тянущиеся далеко до французской границы. Эту лечебницу я населил людьми, съехавшимися изо всех уголков Европы. Жизнь этих людей, возникавшая передо мной из пустоты, была легкой и радостной уже потому, что не была реальной, я мог представлять ее себе бесконечно и ничуть не уставал от этого. Все, что казалось мне интересным в этой жизни, я позже в свободные часы записывал 8 свою тетрадь.

Через два месяца, когда набралось уже около ста страниц, я впервые прочел написанное и был поражен, настолько это было прекрасно, я просто не ожидал ничего подобного. Мне даже захотелось перевести написанное на французский и дать почитать Морису — что-то он скажет? Поскольку Морис среди всех моих друзей был единственным представителем буржуазии, я в шутку назвал свой опус «Буржуа».

Потом я снова стал подхлестывать свое воображение, решив написать о парижской жизни, о том, что жизнь парижан не только ярка — еще в Японии мне говорили о Париже как о цветущей столице, — но еще и куда более устойчива, чем жизнь японцев. Скорее японцы представлялись мне оторванными от твердой почвы, витающими в облаках. Поскольку все это было лишь плодом моего воображения, я мог писать о чем угодно, если это казалось мне достаточно интересным, и в конечном счете из-под моего пера возникала самая обычная человеческая жизнь, которая везде тщится казаться важной, а на самом деле полна нелепостей, она то вызывала у меня горькую усмешку, то повергала в глубокую печаль. Я постоянно мысленно призывал к себе Жака, мне так хотелось, чтобы он прочел мною написанное.

«Ты был прав, Жак, — говорил я ему, — твой Бог действительно хотел, чтобы я стал сочинителем. Он словно водит моей рукой, побуждая писать о самых разных вещах…»

Таким образом мне — на этот раз в полном одиночестве, без соратников — удалось полностью подчинить себя курсу климатотерапии в клинике профессора С. Время шло быстро, не успел я оглянуться, как настало первое октября. В тот день после очередного осмотра профессор С. подтвердил, что я могу 18 октября отплыть на пароходе «Леблан» в Японию. Я же, робея, намекнул на свое желание напоследок еще раз съездить в Италию и посетить музей Микеланджело во Флоренции, мне казалось, что теперь, когда я решил стать писателем, это для меня очень важно.

— Ваши жена и дочь сейчас, кажется, в Касси? Пятнадцатого числа вам надо быть там. По словам профессора Д., вы усердно медитировали, а потому заслуживаете поощрения, что ж, я готов исполнить ваше желание, надо только уточнить план поездки… Вот что, приходите-ка завтра ко мне к чаю.

Придя на следующий день в его домик, стоявший позади лечебницы, я понял, что профессор с супругой пригласили меня к чаю, желая отпраздновать мое выздоровление. Прежде чем сесть за стол, профессор, сверившись с расписанием поездов, подробнейшим образом распланировал мое путешествие: девятого числа я должен был выехать из Лезена во Флоренцию, а пятнадцатого вернуться на юг Франции в Касси. Если я обещаю строго следовать этому плану, сказал он, он даст мне разрешение на поездку.

Я со свойственным мне простодушием воспринял его разрешение как поощрение, ниспосланное мне Богом за то, что я поступил согласно Его желанию и стал писателем.

И вот, в полном соответствии с составленным профессором планом, я выехал во Флоренцию, где по какой-то судьбоносной случайности в музее Микеланджело, перед не очень популярной скульптурной группой рабов, встретился с профессором Безансоном, в результате чего имел счастье прогуляться с ним по берегу реки Арно. А в полдень 18 октября я вместе с женой и дочерью отплыл из Марселя на пароходе «Леблан».

Я долго стоял на палубе, провожая взглядом удалявшуюся Францию, и печально думал: вот и пришла пора расставаться с цивилизацией. К тому же у меня щемило сердце при мысли о том, что для троих моих друзей, по-прежнему живущих в «милой Франции — Douce France», я теперь все равно что мертвец. И, обращаясь к ним, я воскликнул про себя: «Жак, Морис, Жан! Я обязательно стану писателем. Мы непременно встретимся спустя полвека, хотя бы для того, чтобы убедиться, что все мы живы. И ты откроешь мне тайну своего Великого Бога, Жак».

Какими словами выразить тот восторг, который я ощутил, когда утром на тридцать четвертый день пути мы вошли в порт Кобе и я благополучно ступил на японскую землю! Однако в следующий же миг моя радость сменилась глубокой печалью. Жизнь на борту парохода «Леблан» была продолжением жизни во Франции, но, едва выйдя на берег, мы, естественно, оказались лицом к лицу с японской действительностью, которую как нельзя лучше символизировал представший нашим взорам унылый хмурый пейзаж Кобе: в утро нашего возвращения погода была пасмурной, над городом низко нависали темные тучи.

В порту нас встретили родители жены, секретарь фирмы и еще несколько человек. Обнаружив, что я, которого все считали тяжело больным, выгляжу едва ли не лучше, чем в день отплытия, они — это ясно отразилось на их лицах — были донельзя обрадованы и стали, оживленно переговариваясь, осматривать пароход. Вечером того же дня мы уехали в Нагою, где на вокзале нас встретили служащие фирмы, желавшие таким образом продемонстрировать свою преданность моему тестю. В особняке в Оцу собрались многочисленные родственники, знакомые, сослуживцы, в нескольких комнатах до глубокой ночи продолжалось пиршество в честь моего полного исцеления, иначе говоря — в честь триумфальной победы над смертью.

На следующий день я в сопровождении секретаря тестя отправился в Медицинский университет города Нагои, где меня осмотрел известный профессор А. Ознакомившись с письменными заключениями профессора С. из Лезена и профессора Д. из Отвиля, А. внимательно осмотрел меня и пришел в восторг.

— Удивительно, насколько бережно относятся эти французские светила к человеческой жизни, — заявил он, — в Японии вас бы сочли совершенно здоровым, а они предписывают вам еще в течение десяти лет не забывать о «природном лечении».

Очевидно, мнение профессора А. каким-то образом дошло по моего тестя, во всяком случае на следующее утро, по дороге из дома любовницы на фирму, он зашел к нам и, едва закрыв за собой дверь, стал громко звать меня. Столь раннее появление тестя было, очевидно, делом необычным, во всяком случае теща, а вслед за ней и все домочадцы выскочили из своих комнат. Как только тесть увидел меня, он сказал: