смысле, Лилькину маму. А когда Лилька полезла их разнимать, отец избил ее. До сотрясения мозга.

— Он был пьяный?

— Нет, просто гондон.

Лилькина мама отвезла ее к своей тетке. Во Владимир. Л жила там неделю. Лилькина мама боялась, что Лилькин отец вычислит ее по мобильному и по интернету. И просила не лезть в сеть и не звонить. Лилька надеялась, что мама и девчонки к ней приедут. Навсегда. Что мама наконец разведется и перестанет бояться.

Мама через неделю забрала Лильку обратно. Как раз синяки сошли. Пообещала, что отец ее не тронет. Но это она обещала, а не сам отец. Лилька его еще не видела. И не хочет. Никогда в жизни. А хочет, чтобы он сдох.

И тут мне позвонил Короб с сулавесскими креветками! Я его послала — к креветке в панцирь. И телефон вырубила.

А потом легла на пол рядом с Лилькой. Мне хотелось ее обнять и сказать, что все будет хорошо. Но Л была как раскаленная лампочка. Так дрожала. Она плакала без слез. Это страшно было. Мне хотелось включить свет и музыку. И вообще шевелиться. Но Лилька плакала, а я лежала рядом. И вспоминала, как мы раньше чай пили на кухне по несколько часов. С эклерами и слезами. Сейчас пирожных не было. Но я бы могла пельменей сварить.

Я сказала:

— А ты здорово похудела.

В темноте было не видно. Но я сказала так, будто в это верила. Лилька ответила:

— Я три дня блевала. Сотряс же.

И я поняла, что я точно дура.

Лилька попросила никому ничего не говорить. И моей маме тоже. Но тогда непонятно, как она согласится, чтобы Лилька у нас ночевала, если не будет знать, что это форс-мажор.

Я помню, что когда думала эту мысль, то зачем-то подбирала времена английского языка, в каких ее надо переводить. И запуталась. Во временах и в том, что сказать маме.

И тут Лилька спросила:

— А чего тебе Короб звонил? Вы встречаетесь?

Это была подсказка!

Рыбы!

Ключи от квартиры!

Не надо ничего придумывать! Будто кто-то уже все решил за меня.

Мы почему-то завизжали! Но шепотом. И Марсик проснулся. Л его затискала, назвала «Мистер Моськин» и заплакала наконец. Но очень быстро. Надо было успеть до прихода моей мамы.

Сперва я отвела Л вниз, а потом принесла ее куртку и ботинки. Мы протупили — обе пошли в тапках, забыли, что Л нельзя возвращаться. Хорошо, что мам тогда еще не пришла с работы. Марсик не лаял, а спал. Я порадовалась, что он старенький.

Потом, когда я уже притащила вниз Лилькину куртку, мы сели пить чай. У Ирины Болеславовны на кухне ничего не было, кроме заварки и сахара. И всего одна кружка в посудном шкафу. А в серванте — три сервиза. Глупо. И было неловко вынимать чужой сервиз. Похоже на воровство. Я подумала, что меня точно выгонят из рыбоситтеров! Ирина Болеславовна просила никого к ней не водить. Но правда же выхода не было.

А в холодильнике у ИБ не было никакой еды. Она его вообще отключила перед отъездом. Только гречка в шкафу.

Вообще Л гречку терпеть не может, она питалась одной гречкой, когда сидела на диете. Но сейчас без вариантов. Мы поставили гречку.

У меня наверху лежала тысяча. «Рыбные» деньги. Я их так и не потратила. Я сказала, что могу купить продуктов. Л сказала, что хорошо бы. Но ей еще надо на билет. Только она не знает, к тетке во Владимир или куда-нибудь еще.

Ей некуда.

Мы сидели на чужой холодной кухне. В кастрюле закипала вода, там булькали гречневые крупинки. За окном было темно, холодно и безнадежно. Я тоже не знала, куда Лильке можно пойти, когда Ирина Болеславовна вернется из санатория. Может, комнату у нее снять? За рыбоситтерство? Я покажу, как и чем их кормить. И Л может таскать воду в ведрах не хуже, чем я. Хорошо, что я не привела сюда Короба!

Конечно, это очень наивно — верить в то, что ИБ разрешит или что Лилькина тетка оставит Лильку у себя, не сдаст ее родителям.

Лилька сказала:

— А вдруг он завтра сдохнет?

И сказала, что прокляла отца, изо всех сил. Когда жила у тетки, то ночью, вместо того чтобы спать, она лежала и мысленно повторяла: «Чтоб ты сдох». Тысячу раз. Или больше? Одновременно повторять и отсчитывать сложно, я же пробовала.

Это в детстве была такая примета: если сто раз сказать «хоть бы не вызвали», к доске не вызовут. Мы ее вместе выдумали. И вместе верили.

А в тот же вечер я Лильку предала.

Я не хотела.

Я вообще думала, что все правильно делаю.

Я до сих пор так думаю.

А она мне не верит.

Я ушла домой.

Мам сразу спросила, где я была.

Я в тапках, джинсах и рубашке. А на улице — снегодождь и начало марта.

Я сказала, что кормила рыб.

Мам спросила, почему так долго. Я сказала, что надо было обновить воду в аквариуме. Ведрами! Ирина Болеславовна это называла «деликатный процесс». Я повторила, как подсказку. Надо было вести себя так, чтобы никто ничего не понял. Врать. Не для удовольствия, а во спасение.

И мам поверила. Сказала, что у меня телефон разрядился. Что она сама пойдет с собакой. И чтобы я уроки уже наконец доделала.

Я забыла, что у меня на столе учебники. Что я до прихода Лильки чего-то делала вообще. Даже по какому предмету, не помнила. Мне было страшно, что мама сейчас пойдет не с Марсиком, а к Ирине Болеславовне. Что она мне не поверит.

Когда мам обувалась в прихожей, я была готова заслонить ей входную дверь. Но это было бы подозрительно.

Тогда я пошла мыть руки. Второй раз. Мылила их и смотрела в зеркало. Мне сейчас казалось, что раз я совершила серьезный поступок, то у меня лицо должно стать немножко взрослее. А в зеркале была такая глупая детская морда, будто мне не пятнадцать, а пять. Но мне без разницы, сколько мне лет. А Лильке надо, чтобы ей было шестнадцать. Чтобы уйти из дома. А ей еще пятнадцати не исполнилось.