— Помириться? Я перестала тебя уважать. Я не могу жить в одной квартире с человеком, который способен на такие поступки. Отойди, пожалуйста, от двери.

— Лучше я застрелю тебя и себя!

Рената горько усмехнулась. Она решительно направилась к другой двери и постучала. Госпожа Корвинус открыла дверь, и Рената вошла в комнату хозяйки, еще раз оглянувшись назад. Вандерер стоял на коленях у двери, прислонившись лбом к косяку. Она почувствовала к нему сострадание и велела последовавшему за нею Ангелусу вернуться. Собака неохотно повиновалась.

— Пожалуйста, фрау Корвинус, выпустите меня на улицу, — без всякого объяснения сказала Рената изумленной даме.

На улице ее вскоре догнал господин Корвинус с Ангелусом.

— Сударыня, — сказал он, — господин Вандерер говорит, чтобы вы взяли с собой собаку, потому что уже поздно и вам небезопасно будет идти назад одной.

«Куда теперь?» — думала Рената.

Анна Ксиландер во всем проявляла благоразумную осмотрительность и была рачительной хозяйкой. Ее маленькая квартирка на улице Сальватора напоминала своей непритязательной простотой жилище сельского пастора. Самой дорогой вещью там было пианино. Анна и в самом деле была дочерью пастора из Верхней Франконии и не имела других родственников, кроме глухой и хромой тетки, жившей в деревне, и брата. Ей было тридцать лет; она не только зарабатывала себе на хлеб, но еще поддерживала и Стиве, финансовый кризис которого был хроническим. Она любила прямые пути и прямые речи; плохо ладила с женщинами и вращалась большею частью среди мужчин, с которыми «не надо было стесняться».

Ее связь со Стиве длилась уже много лет. Эту привязанность едва ли можно было назвать любовью. Их отношения были скорее братскими.

Анна не была принципиальной противницей брака; и если отказывалась от него, то это было с ее стороны скорее самоотречением, хотя сама она это и отрицала. Она не хотела быть для Стиве обузой.

В те вечера, когда обязанности не призывали Стиве в театр или на какие-нибудь собрания, он всегда приходил к Анне Ксиландер ужинать. Так было и сегодня. В маленькой, узкой столовой они сидели друг напротив друга, и перед ними стояла обычная закуска богемы: ветчина, яйца, сыр, селедка, чай. Горела висячая лампа, белые гардины были тщательно задернуты, натертые полы блестели, как лед.

— У тебя немножко холодно, — заметил Стиве, жуя ветчину.

— Холодно? Ну, знаешь ли, в это время даже миллионеры перестают топить.

— У тебя есть деньги, Анна? Мне нужно сегодня купить бумаги.

— У меня есть шестьдесят пфеннигов. Золотой нельзя менять раньше воскресенья.

— Ты ужасно пунктуальна.

— Может быть.

— Сколько раз я уже тебе говорил.

— Да, ты много раз мне говорил. Но проповеди ни к чему не ведут, мой милый. Если вас, мужчин, не держать в ежовых рукавицах, то не сведешь и концы с концами. Если бы ты только захотел начать другую жизнь!

— Другую жизнь? Не знаю, что ты хочешь этим сказать. Не могу же я стать государственным канцлером.

Стиве сердито крутил усы.

— Не волнуйся, Стиве. Оставь свои усы в покое. — Анна Ксиландер добродушно засмеялась.

— Вы, женщины, все похожи одна на другую. — Стиве выпил свою рюмку и положил на тарелку кусок селедки. — Хорошая вещь — селедка. Пока на ужин есть селедка, можно еще говорить об идеализме. Твой брат Мартин только ею и питается.

— Неужели этот осел действительно хочет жениться? — с негодованием спросила Анна, делая жест отвращения.

— Да, это уже решено. Он так влюблен в Гизу Шуман, что каждую ночь напивается и, возвращаясь домой, рычит свадебный марш.

— Но ради бога, Стиве, скажи, откуда у него средства для женитьбы?

— Откуда? Да ниоткуда. Он нашел какого-то идиота графа, которому предсказывает артистическую карьеру, и питается им в данную минуту.

— Этот человек погибнет.

— Многие должны гибнуть. Иначе другим не удавалось бы вылезать наверх.

— И Гиза согласна?

— По-видимому. Впрочем, мне кажется, с ее стороны это шаг отчаяния.

— Бедная девушка с каждым днем падает все ниже и ниже.

— Да. Такова жизнь.

— Это смешно, Стиве. Жизнь вовсе не такова. Что это вообще за глупость: «такова жизнь»?

— Кстати, Анна, я забыл рассказать тебе самую важную новость. Рената Фукс исчезла вчера вечером.

— Исчезла?!..

— Да, представь себе. Сегодня рано утром Вандерер явился ко мне в полном смятении. Она ушла вчера вечером и больше не возвращалась. После обеда я нашел его в кафе в еще большем отчаянии. Он хотел обратиться к полиции, но мы убедили Анзельма, что это не имеет смысла и только вызовет скандал. Он полагает, что Рената у какой-нибудь подруги. Но с ним что-то неладно. Он точно сумасшедший.

— Мне жаль его и ее тоже. Красивая девушка. Недавно я встретилась с нею в дворцовом парке, и мы долго разговаривали. Она собиралась как-нибудь зайти ко мне.

— Но вот что удивительнее всего. В пять часов я проводил Вандерера домой. Вдруг около Ветеринарной школы к нам с визгом подбежала собака, которую Рената взяла с собой. Это совсем загадочно. Вандерер чуть не лишился сознания. Я предложил ему идти вместе со мной к тебе, чтобы не оставаться одному. Но он не послушался меня и побежал домой.

— Наверное, с ней что-то случилось, Стиве. Не понимаю, как можешь ты быть так спокоен. Тут произошло что-нибудь страшное.

— Брось, ничего страшного с ней не случилось. Ведь мы живем в культурном государстве.

— Все вы, мужчины, какие-то лягушки. Потому я вас так и презираю. А что говорят другие?

— Ты ведь знаешь их. В кафе был еще Гудштикер. Он тоже первым делом хотел идти в полицию.

— Гудштикер! Эта отвратительная чернильная душа!

— Перестань, пожалуйста. Твой злой язык действует мне на нервы.

— Вот увидишь. Мое чувство не обманывает, меня. Они поболтали еще с четверть часа, затем Стиве ушел, напутствуемый наставлениями возвратиться пораньше.

Анна Ксиландер надела туфли, села в уголок дивана и взяла газету, где была помещена критическая статья Стиве о последней книге Гудштикера. Стиве писал в своей обычной манере, стараясь никого не обидеть; но его пространные размышления все же были проникнуты затаенной горечью. В заключение он говорил: «Да, нет сомнения, писатель пишет „красиво“; но в последнее время он стал сладким и мягким, как печеное яблоко, вполне пригодное для желудка буржуа».