— Я читала вашу последнюю книгу, — сказала она с почти благодарным взглядом.

Он пожал плечами, как бы придавая мало значения тому, читают ли его книги или нет.

— Она очень интересна, — застенчиво прибавила Рената.

Гудштикер опять пристально посмотрел на нее и сказал:

— Эта история типична. Впрочем, конец скомкан и, возможно, нелогичен. Мне не следовало говорить последнего слова. Я получаю каждый день письма от женщин, которые желают знать, какую мысль хотел я провести. Это очень скучно. Моя книга вовсе не для женщин, а для мужчин. Если женщина начинает задумываться о подобных вещах, значит, дела ее плохи. Женщина похожа на музыкальный инструмент: сама по себе она ничто. Есть, конечно, популярные инструменты-шарманки, аристоны и прочие, на которых может играть каждый. Но для инструмента, имеющего индивидуальность, необходим искусный виртуоз. Женский вопрос — бессмыслица. Его задают, но на него нет ответа.

Помолчав немного, чтобы дать своей спутнице проникнуться глубиной его мыслей, Гудштикер продолжал:

— Только что у Терке был разговор именно на эту тему.

— Вы были у Терке?

— Да, и встретил там господина Вандерера. Скромный, симпатичный молодой человек. Между прочим, он любит хвастаться вами.

— Мною?

— Ну, чего же вы испугались? У него это выходит очень безобидно. Он ведь довольно молчалив. Я не люблю болтунов.

— Скажите, господин Гудштикер…

— Что вам сказать, фрейлейн?

— Мне бы очень хотелось прочесть ваши другие книги, скажите мне их названия.

— Если вы интересуетесь, я пришлю вам их. Пожалуйста, не благодарите; я сделал бы это не для всякого.

Может быть, вы напишете мне потом несколько строк о том впечатлении, которое они на вас произведут.

— С удовольствием.

— А теперь до свиданья, дорогая фрейлейн!

— До свиданья, господин Гудштикер.

Он свернул к университету, а Рената быстро зашагала домой, где ее с нетерпением ожидал Анзельм.

Анзельм подробно рассказал ей о своем посещении Терке. Там был Гудштикер и несколько имеющих отношение к литературе дам. Разговор зашел о современной женщине, и он, Анзельм, сказал, что женщин можно сравнить с музыкальными инструментами; некоторые, как, например, шарманки, играют сами собой, большинство же требует умелого человека, который бы на них играл. По этому поводу с ним горячо спорили.

Рената была изумлена. Она улыбнулась, но этой улыбкой хотела только скрыть поднявшееся в ней презрение к Анзельму. Зачем ему понадобилась эта ложь? Ведь это не он, а Гудштикер сравнивал женщин с музыкальными инструментами. Когда Анзельм хотел поцеловать ее, она отстранилась под предлогом, что у нее болит голова.

— Знаешь, Рената, — сказал он, — нам непременно надо уехать отсюда. Ты страшно изменилась с недавнего времени.

— На какие же деньги ты собираешься ехать? — с досадой возразила Рената.

— Уж я добуду, — мрачно ответил он. — Это необходимо. Мне кажется, что где-нибудь в другом месте я снова обрел бы тебя, но только не здесь. Ведь ты тоже стремишься уехать, правда?

Рената промолчала.

На следующий день Гудштикер прислал книги. Анзельма целый день не было дома; он пришел только вечером, расстроенный, и тотчас же опять ушел; через час возвратился и выглядел рассеянным, молчаливым и раздражительным. Рената была так поглощена чтением, что едва замечала его. Вероятно, Вандерер проигрался в карты, подумала она, но упорно не спрашивала его ни о чем. Рената читала до поздней ночи и, засыпая, все еще слышала, как Анзельм беспокойно ходил взад и вперед по соседней комнате. Когда девушка проснулась утром, он уже ушел.

После обеда Рената вышла прогуляться. Солнце заходило; воздух, земля, небо, все предметы носили грязновато-лиловый оттенок.

Свернув за угол возле королевского театра, она увидела шагах в десяти от себя графиню Терке и Адель. У нее так сжалось сердце, что она едва могла двигаться дальше. Рената видела каждую складку, каждую черту, каждую мысль на их лицах, которые равнодушно отвернулись от нее, обратив все свое внимание на часовых у портала.

Опечаленная, возвращалась Рената домой; Анзельм сидел у окна и смотрел на улицу. Он не шевельнулся, пока Рената зажигала лампу. Только когда она в нерешительности остановилась посредине комнаты, Вандерер подошел к ней.

— Ах, у меня так тяжело на душе, Анзельм, — сказала она и протянула ему руку.

Он не спросил о причине и, как умел, постарался утешить ее. Было уже поздно, но никто из них не думал об ужине. Рената устало легла на кушетку, Анзельм сел рядом, прижимая к губам ее руку. Потом она подошла к роялю и стала наигрывать. Ей захотелось переложить на музыку одну мысль, всецело завладевшую ею. Поглощенная своими собственными чувствами, она не заметила, что Анзельм был еще более удручен и расстроен, чем вчера.

«Многоуважаемый господин Гудштикер! Я не согласна с тем, что вы написали в своем последнем письме. Но оно заставило меня задуматься. Я не хочу быть смешною и философствовать. Но жизнь ведь не рынок, где нам предлагают именно то, что мы хотим приобрести. Вы сами себе противоречите, говоря, что человеку только кажется, будто он имеет свободную волю. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной, я, право, ничего в этом не понимаю. Вы спрашиваете, несчастна ли я. Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Я каждый день вижу многих людей, которые должны быть несчастнее меня, вижу женщин, у которых на лицах написано то же, что удручает и меня. Меня поразило, что почти все женщины в ваших романах стремятся осуществить в жизни прекрасное и великое, а в конце концов становятся пошлыми и вульгарными, потому что вместо прекрасного и великого встречают пошлость и прозу обыденной жизни. Ах, я пишу совсем не то, что чувствую. Мои фразы выходят такими, будто я хочу вам оппонировать, но это вовсе не так. Я думаю, в жизни самое главное — знать самого себя и не удивляться, куда бы ни завел человека его темперамент. Со всех сторон меня обступают все новые и новые вопросы, но у меня нет критерия для их разрешения, и я только напрасно мучаю себя. Напишите мне поскорее опять. Я так люблю ваши письма; в них всегда бывает что-нибудь новое. Только я с трудом разбираю ваш почерк, он такой мелкий. Надеюсь, мой достаточно разборчив. Желаю вам всего лучшего.

Рената Фукс».

«Многоуважаемая и дорогая фрейлейн! Обычно я избегаю переписки, но вы заставили меня изменить своей привычке. Ваши письма я могу перечитывать по нескольку раз, потому что они овеяны ароматом свежести и простоты. Не думайте, что это лесть; в этом отношении с вами надо быть крайне осторожным, потому что вы очень чутки. Когда я о вас думаю — а это бывает часто, — внутренний голос говорит мне: ты прошел мимо. Да, я, как глупец, прошел мимо сокровища. С этим не может примириться даже мой фатализм. Боже мой, как я живу! Что за грязное ремесло литература! Как наивен тот, кто, в погоне за славой, отдает ей все силы и способности. Слава состоит в том, что несколько наивных простаков восхищаются вами, что несколько истеричных женщин притворяются влюбленными в вас, что вас считают обязанным читать на благотворительных вечерах; что знакомые просят вас подарить им ваши книги, которые они не в состоянии купить сами, и что некоторые ослы считают себя вправе требовать, чтобы вы их научили жизни. Мне сейчас сорок лет; друзей у меня нет, и я перестал искать их. Посылаю вам маленькое стихотворение „Тень“, вылившееся из скудного источника моей лирики. Из него вы узнаете о моих думах в ночные часы. Я знал многих женщин и многих любил, но от той любви у меня не осталось ничего. Много лет тому назад я покидал свою родину, прекрасные, тихие равнины Франконии, с блестящими надеждами. Моя душа была полна мечтаний, жизнь представлялась мне пестрым платьем, которое стоит только надеть, чтобы понравиться и себе, и другим. С тех пор я пережил немало мрачных лет. Иногда мне кажется странным, что я спокойно за всем наблюдаю, в то время как невидимые силы толкают меня, камень среди других камней, с горы в пропасть… Однако довольно, куда я занесся! Боюсь, что мои излияния мало заинтересуют вас, но, вероятно, они побудят вас заплатить откровенностью за откровенность. То, что вы пишете, не более как молчание о самом важном. Вы скрытная натура. Но, может быть, то, что трудно доверить бумаге, вы рассказали бы мне при свидании. Я в своем роде прирожденный духовник. Нередко я внушаю совершенно безразличным для меня людям при самых неблагоприятных обстоятельствах желание рассказать мне историю своей жизни. Вы же возбудили во мне почти мучительный интерес к себе.