Когда Резанов добрался до Кронштадта, на кораблях уже хозяйничал портовый инспектор кораблестроительных работ с подручными. Волею государя новые британские шлюпы нарекли «Надеждой» и «Невой». Теперь их надлежало привести к привычному виду русских военных кораблей: установить на носу резного двуглавого орла, выкрасить борта чёрным, а по линии орудийных портов и по бархоутам — накладкам над ватерлинией, которые оберегали борта от ударов, — провести белые полосы, и белым выкрасить стволы мачт.

— Суда просмолены и проконопачены знатно! — доложил Резанову инспектор. — А остальное сами сделаем в лучшем виде.

Крузенштерн и Лисянский с другими офицерами, конечно, уже были на месте. Русская команда, по настоянию Крузенштерна набранная из добровольцев, с азартом обживала корабли. Резанову представили старшего офицера «Надежды» Ратманова и штурмана Беллинсгаузена. Показали три десятка карронад — небольших пушек для ближнего боя, будущее вооружение экспедиции, — а после пригласили на борт.

Николай Петрович, поёживаясь, осмотрел трёхмачтовый шлюп «Надежда», которому на ближайшие три года надлежало стать его плавучим домом. Корабль имел неполных двадцать морских саженей в длину и пять в ширину. Если мерить по-английски — сто десять футов на тридцать; если по-французски — тридцать пять метров на девять. «Господи, — подумал Резанов, — нас же восемьдесят человек! Ежели всех на палубе поставить, пожалуй, и не повернуться будет…»

Шлюп «Нева» выглядел ещё скромнее, хотя и там предстояло разместиться полусотне участников экспедиции. Увиденное погружало Николая Петровича в безысходную тоску…

…и когда он уловил обрывок разговора между Лисянским и Крузенштерном, в котором прозвучало имя Леандр, — настроение его только ухудшилось. К тому же офицеры говорили по-немецки: язык этот Резанов знал, но не любил.

— Отчего вы вдруг помянули Леандра? — спросил он Крузенштерна и заметил, что тот стушевался. Лисянский пришёл на выручку товарищу.

— Леандр был изрядным пловцом, — улыбнувшись, ответил второй капитан по-русски. — Готовя в плавание «Надежду», надеемся, что и она покажет себя на море не худо.

Эту романтичную историю Резанов читал в отрочестве, когда учитель задал ему переводить Овидия. Юный красавец Леандр полюбил жрицу богини Афродиты, юную красавицу Геро. Девушка ответила ему взаимностью, только жила она на другом берегу пролива Дарданеллы. Грозная преграда не остановила влюблённых. После захода солнца Геро возжигала огонь на прибрежной башне, Леандр бросался в чёрную воду и плыл на маяк, чтобы провести ночь в объятиях любимой. Утром он возвращался на свой берег, и в следующий раз всё повторялось. Но однажды сильный ветер погасил пламя. Леандр заблудился в штормовом море и утонул. Когда на рассвете волны выбросили к ногам девушки его бездыханное тело, от горя она лишила себя жизни…

— Сколько мне помнится, этот Леандр плохо кончил. — Резанов с неудовольствием взглянул на Лисянского. — Впредь прошу вас по возможности находить более жизнерадостные ассоциации.

Теперь Николай Петрович увидел имя древнегреческого героя-любовника в подмётном письме, автор которого делился весьма неожиданными подробностями покупки судов. Резанов сам брал на экспедицию кредиты в банке и получал деньги в государевой казне, а потому без труда вспомнил: двадцать пять тысяч фунтов стерлингов — чуть не сто пятьдесят тысяч рублей! — уплачены британцам за два новых шлюпа…

…но в письме сделка была представлена совсем иначе. К тому ещё автор не сомневался, что про махинации Лисянского прекрасно знал Крузенштерн — ох, неспроста у них случился разговор о Леандре, случайно услышанный Николаем Петровичем! Если аноним не соврал хотя бы наполовину, оба капитана оказывались в руках у Резанова. Обер-прокурор вызвал секретаря и распорядился:

— Подготовь-ка мне отдельно все бумаги о приобретении кораблей господином Лисянским. Да поживее!

Поутру Фёдор Иванович Толстой заехал на квартиру к Фёдору Петровичу Толстому, застал того в совершенном расстройстве и ласково поинтересовался:

— О чём горюешь, Феденька?

Кузен молча указал ему взглядом на конторку, на которой лежало распечатанное письмо. Фёдор Иванович поднял листы, наскоро пробежал глазами каллиграфические строки, вчитался — и пришёл в восторг.

— Это же… Ты не представляешь, какой ты везучий! — гаркнул он, размахивая письмом. — Вот так, на ровном месте… Ну, Федька…

Письмо извещало, что граф Толстой Фёдор Петрович яко молодая благовоспитанная особа хорошей фамилии причислен к экспедиции, имеющей вскоре отправиться в первое кругосветное плавание под российским флагом.

— Да уж везучий — не то слово, — промямлил кузен. — Мало того, что мне на флоте делать нечего, так меня ещё в дальний поход упекли года на три… Я же на море смотреть не могу, тут же тошнить начинает! Хотел в отставку подать, с Академией художеств только-только сговорился, там ждут… А вместо этого — будьте любезны! И ничего не попишешь: причислен — изволь явиться…

Он махнул рукой и повалился на тахту.

— Дурак ты, братец, — с чувством сказал Фёдор Иванович. — Тебя под белы руки тащат на мир посмотреть! Шутка ли — кругом света обойти первым из русских?! Без войны героем тебя делают на веки вечные! А ты?.. Дурак и есть.

Кузен сердито молчал, и Фёдор Иванович прибавил слышанное недавно от графа Львова:

— Офицеру надобно служить отечеству не там, где хочется, а там, куда служба поставила.

Фёдор Петрович обратил к кузену бледное вытянутое лицо и спросил страдальческим голосом:

— Ты приехал нотации мне читать или по делу какому?

— По делу, по делу! Да брось ты уже хандрить. Ничего, пообвыкнешь, втянешься, зверушек диковинных порисуешь на островах далёких, девок тамошних потискаешь… Я бы за то, чтобы на твоём месте очутиться, десять лет жизни отдал, не торгуясь!

— Что за дело-то? — напомнил Фёдор Петрович, и Фёдор Иванович спохватился:

— А как раз по твоей части, по художественной. Сам посуди, кого ещё мне просить, как не тебя… Цыганку помнишь у Нарышкина?

— Как не помнить! Про каблук отстреленный по всему Петербургу рассказы ходят. Ловко ты тогда Сашу обставил.

Фёдор Иванович распушил пятернёй бакенбарды.

— Вот! Цыганку Пашенькой звать. Сделай милость, поедем со мной. Я ей сапожки новые купил, а ещё… гм… — он запнулся на мгновение, — ещё ты мне Пашенькин портрет нарисуй.

— Да ты никак влюбился?! — фыркнул Фёдор Петрович, позабыв свою печаль, а Фёдор Иванович уже поднимал его могучей рукой с тахты и тянул к дверям, вон из квартиры:

— Хватит валяться! Едем, едем к Нарышкину сей же час!

«Два человека у меня делают всё возможное, чтоб разориться, и никак не могут», — со смехом говаривала императрица Екатерина. Одним из этих двоих был обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, который завёл моду на дачные фейерверки, охотно принимал в гостях знакомых и незнакомых — каждого угощали мороженым, чаем и фруктами, — ежедневно устраивал танцы и раздавал убогим деньги, а ещё кормил нуждающихся, выплачивал пансионы бедным семействам…