— Что с университетом? — спросила Маша.

— Забрал документы… Чего людям головы морочить.

— А декан сообщит в военкомат.

— Ну и что?

— Да бросьте вы, — снисходительно вмешался Ивлев. — Если захочет, он и в армии сможет писать. Подумаешь, три года.

Ивлев уставился на Машу наивно-голубыми глазами.

— А я? — опять спросила она.

— А ты… Никуда не денешься.

Они шли и переругивались. Маша смотрела удивленно. Я не вмешивался. Падал мокрый снег на деревья у Инженерного замка, таял.

— Что будет, если сумка упадет в воду? — зло спросила она.

— Прыгну, — твердо сказал благородный Ивлев.

— Вода холодная, — пробормотал я.

Маша не поверила ни тому, ни другому. Она отошла на несколько шагов. И вдруг, размахнувшись, швырнула сумочку почти на середину.

— Стойте!.. Пусть.

Мы стояли. Молча смотрели на черную воду. Сумку медленно относило течением к мосту. И скоро ее не стало видно среди плавающих снежных глыб.

— Ключи! — тихо ахнула Маша. — Я домой не попаду.

Ивлев окинул нас длинным внимательным взглядом.

— Я уеду, — сказал он. — Да.

* * *

— Что ж это делается! — заплакала Вовкина бабушка, она лежала в постели, укрытая одеялами, на голове серый платок. — Бабка больна, а его нелегкая кудай-то несет.

Я переминался с ноги на ногу, прогибались половицы. За окном ревели тяжелые грузовики, сотрясали старый дом. И дрожала ложка в стакане, и пузырьки с лекарствами на столике возле постели.

— Ты повлиял бы на него…

Ивлев сидел в соседней комнате на тахте, широкой и плоской, без подушек и валиков. Он устроился между выпиравших пружин и сидел, согнувшись пополам, — ноги вместе, кулаки на коленях, подбородок на кулаках. Смотрел в огонь. Трещали березовые поленья, сыпались искры на потемневший и помятый латунный лист, прибитый к полу. Чернели угли, выпавшие из раскрытой топки. Напротив стояло кресло, старое и мягкое. Здесь любила сиживать со штопкой бабушка. Маша, скинув туфли, забиралась туда с ногами, слушая наши разговоры, а чаще музыку из нового стереопроигрывателя, сидела тихо, укрыв колени домашним пуховым платком.

Теперь кресло пустовало.

За окном слабо мерцал серенький весенний день. Лил дождь. Я смотрел, как водяные струи смывают с карнизов грязный мартовский снег, слушал треск поленьев и беспокойный скрип пружин.

— В Таллинне нужны саксофонисты.

— Тебя пригласили?

— Приезжайте летом на джазовый фестиваль, — сказал он. — Мне будет приятно увидеть вас вместе.

Таял снег трудной зимы. Детские привязанности вытесняла взрослая нежность. Особенность ее в том, что нежность эта не к людям, а к воспоминаниям.

— Я ее люблю, — сказал Ивлев и тряхнул головой, словно бы освобождаясь от наваждения. — Все равно бы у нас не получилось… И у вас тоже не получится.

— Почему?

— Не знаю… Ни у нее, ни у тебя… Ни у меня… Ничего с этим делом у нас не получится. Мы порченые. Не умеем притворяться. А семья, это такая лажа, где надо всю дорогу притворяться. Только я не знаю! — вдруг закричал он. — Что нормально? Притворяться или не притворяться?.. Что?

Дрова прогорели. Мы еще посидели недолго, он успокоился. Потом я взял его вещи и вышел на лестницу. Ивлев прощался с бабушкой. Он догнал меня, прыгая через две ступеньки. С верхней площадки вдогонку кричала его разведенка-сестра:

— Вовка, сумасшедший, вернись — надень пальто! Холодно в плаще…

Я тащил тяжелую полосатую сумку. Черный футляр Ивлев держал под мышкой. Дождь лил не переставая. Капли стекали по лицу, по набухшему плащу. Мы брели из улицы в улицу, к автобусному вокзалу.

— Деньги-то есть? Хоть на первое время?

— Да тут днями забашляли по четвертному, капуста!

Если Ивлев злился, он говорил на жаргоне. И тогда начинал злиться: мы оба уже сказали все, и самое время было расстаться. Автобус не подавали. На остановке собралась очередь. Люди ждали, не обращая внимания на дождь.

— Может, пойдешь? — спросил Ивлев с надеждой. Я улыбнулся и вытер мокрое лицо.

— Вот идет автобус! — закричал он, схватил сумку и оглянулся.

Он повернулся ко мне виновато — руки были заняты. И побежал, не оглядываясь. Таким я и запомнил его: нескладный, длинный, в мокром плаще, с инструментом под мышкой, с голубоглазой улыбкой на лице в серой пелене дождя.

В семидесятых джаз был популярен, музыку уже не зажимали, как прежде. Отец много выступал. Когда он играл на фестивале, в зал было не пробиться. Особенно любили его в Прибалтике. Дома, в Питере, по-прежнему не прекращались конфликты с репертуарным комитетом и с администрацией. В джазовом клубе его уговаривали читать лекции, но он отмахивался.

«Что слова? Наговорить можно с три короба: и оправдать что угодно, и объяснить что угодно. Воротить ничего нельзя. Самое верное, слушать, вслушиваться. Из ниоткуда ничего не берется — все происходит из нашей природы. И в том гармония. И трагедия гармонии. Потому что мы природу нашу — что мы с ней сделали… Это надо слышать. А слова?..»

Так высказался он со сцены, когда его затащили на дискуссию в Дом композиторов. Больше ему не предлагали выступать с речами. Но зато не было отбою от приглашений поиграть вместе. Музыкальная жизнь бурлила, то и дело возникали, сходились и снова распадались новые группы. И удивительное дело, звали его самые молодые и дерзкие. Уговаривать себя он не заставлял.

— Играть со старперами, вроде меня самого, — говорил он, — какой интерес — не джаз, а прошлогодний снег… В вашем поколении мало серьезных музыкантов — одни гении. Ноты читать не умеют, а растопырят перья, как павлины, — не подходи. Колются или поддают, вроде Ивлева твоего… Зато мальчишки, эти о музыке больше думают, чем о себе. Да и грамотные они: я уже и таких встречал — дай ему партитуру, он по нотам с первого раза сложную вещь сыграет, будто с утра ее разучивал. Об импровизухе нечего и говорить, чисто делают.

Отец выступал с самыми сумасшедшими из новых, разъезжал по Союзу. И мальчики эти, ни на кого из моих прежних друзей не похожие, приглашали его наперебой. Видимо, они находили общий язык. Мы с Ивлевым слушали несколько раз: лихо получалось у них. И это было главное. Наконец-то отец смог раскрутиться на полную. И он играл с ними — молодыми и беспощадными — на равных, сколько здоровья хватало.

* * *

Одну и ту же историю — след в сердце, — можно рассказывать по-разному, меняя оттенки и настроения, и, казалось бы, их исчерпать. Но воспоминания — блюз. Вспоминая, каждый раз слышишь все иначе, и каждый раз выдаешь это по-новому, сколько бы ни приходилось повторять.