— Числишься? Уборщиком? — Он расхохотался. — Там же роботы все делают, так что и правда — «числишься»… Да уж… Кто не работает, тот ест! И по турнирам расхаживает! Ты же идешь на турнир?

— Иду, — кивнул я, но не стал говорить, что — участником.

— А билеты как достал? — не унималась Наташа. — Я пыталась, сестра Вадика на самого Мимино вышла — ничего не получилось.

Вот теперь придется говорить правду.

— Я не зрителем туда иду. Участником.

Немая сцена: в глазах супругов недоверие, подозрение, что разыгрывают, потом принятие:

— О-бал-деть! — выдохнула Наташа.

Пока не начались расспросы, я поднялся, опершись о стол, пожал Вадику руку:

— Рад был познакомиться поближе, мне пора. Уже восемь вечера, а завтра вставать в шесть. Надо лечь пораньше.

— Подожди! — Наташа вскочила, бросилась к полке на стене, зашуршала пакетами. — Ты ж не уснешь, волноваться будешь. Я тебе чаю дам успокоительного, завари и выпей перед сном.

Девушка отдала мне пакетик, закрытый прищепкой, и я поймал себя на мысли, что тут так тепло и душевно, что уходить не хочется. Ведь если уйду, буду маяться, думать, прогнозировать и представлять свой грядущий позор.

Топая к себе, я думал, что Звягинцев так бы и трепетал всю ночь, а проснулся бы невыспавшимся. Но Саня Нерушимый молча сожрал палку колбасы, выпил Наташиного чаю, потом еще чашку, и, поставив будильник на пять, отрубился.

Мне снился бесконечно долгий сон, распадающийся на множество однотипных, где я видел свое поражение в разных вариантах. Из моего угла немигающим взглядом буравил Лев Витаутович и телепатически внушал мне, что я, чертов шпион-иномирец, должен сам пойти в БР и во всем признаться.

А потом прозвонил будильник, и я вскочил — мгновенно, как солдат на побудке.

Продрал глаза, убедился, что не опаздываю, и с полотенцем через плечо побрел в общую душевую умываться. Сегодняшний день очень важен, он проверит меня на прочность. Ведь я больше не «лучший в мире», а потому вопрос простой: получится ли победить хотя бы в одном бою?

Получится или нет, гадать бессмысленно. Важно показать все, на что я способен, и хотя бы не опозорить спортивное общество «Динамо» в глазах областной верхушки.

Так я думал, когда возвращался из туалета — свежий после душа, бодрый и в боевом настроении.

А когда дошел до своей двери, заметил под нею белеющий клочок бумаги: «Большие люди поставили на то, что ты сразу вылетишь, миллион. Выиграешь — очень их огорчишь. Ляжешь — получишь сотку. Не подведи, Саша». И подпись: «ФМ». То есть Федор Михайлович Достоевский.

Ну песец, приехали.

Я взял записку, повертел в руках. Написана она была каллиграфическим, я бы даже сказал — женским почерком. Нет, большие люди так не действуют. Скорее всего они прислали бы парламентера, причем это должен быть человек более-менее влиятельный, иначе грош цена его словам. Только совсем ушибленный поверит идиотской записке и сдастся во время боя. С кого потом спрашивать обещанную сотку? Достоевский пальцем у виска покрутит и даже разговаривать не станет. Ну, я на его месте точно не стал бы.

Возможно, это работа кого-то из общаги. Кто-то прикалывается, надеясь испортить мне настроение? На ум сразу же пришла Настя. Вот на женскую не месть даже — «мстю» очень похоже. Или Шрек обо мне своим проговорился, и теперь Артурка так гадит?

Однако какова бы ни была цель автора записки, посеять тревогу ему удалось. Я положил листок в нагрудный карман, чтобы показать Льву Витаутовичу. Бывших сотрудников БР, думаю, не бывает, тренер подскажет, как относиться к такому. Но при любом раскладе «ложиться» я не собираюсь.

Позавтракал так плотно, что из-за стола не встал, а выкатился — на взвешивание плевать, турнир-то без весовых категорий, а за три часа до первого боя все переварится и усвоится.

Перед выходом проверил вещи. Вроде все взял, ничего не забыл. Своей бойцовской экипировкой пока не обзавелся, так что буду в привычном — в том, что пожаловал Витаутович. А на сам турнир, надеюсь, «Динамо» выдаст что поновее. Все-таки будем защищать честь клуба.

Уже дойдя до лестницы, я решил, что неплохо бы оценить, как выгляжу, проверить, сошли ли отеки от ссадин. На автомате заглянул в душевую, где над умывальниками висели зеркала, посмотрелся в одно из них и… вспотел, волосы встали дыбом, а сердце заколотилось. Я же боюсь зеркал! Все-таки мозг — странная штука. Каждое утро, умываясь, смотрел куда угодно, только не в зеркало, а сейчас, когда думал о записке, позволив телу самому двигаться до выхода из общаги, забыл о своей фобии.

Хорошо, что она не касалась отображения с камеры телефона. Включив ее, я критически осмотрел лицо: ну… нормально. К сожалению, повышенной регенерации нет, так что заживать будет, как на любом другом человеке. Впрочем, оно и хорошо — меньше подозрений того же Витаутовича.

По коридору я топал на цыпочках, чтобы не разбудить жильцов, высыпающихся накануне Нового года. Так же тихо намеревался проскользнуть мимо дозорного пункта Мищенко, но комендант уже бодрствовал.

Окликнул он меня так громогласно, что аж эхо заметалось в пустом коридоре:

— Александр!

Я вздрогнул, заглянул за стекло проходной: комендант встал из-за стола, прошагал ко мне.

— Саня, шо ж ты не казав про беспредельные бои, а? — проговорил он скорее игриво, чем с укоризной, отпер проходную, вышел ко мне. — А я думав, ты по ресторанам гыдким шлялся, у пыку получив из-за деуки. А ты, оказуется, не получив, а начистив пыки! От молодец!

Он протянул руку, потряс мою и продолжил:

— А теперь куды?

— На турнир, — улыбнулся я.

— О, молодец, не сбрехав! У меня також билет есть. Дали как заслуженному сотруднику МВД. Я за тебэ буду болеть! Не подведи, Саня!

— А как же вы, Василий Ильич, пост покинете? — удивился я.

— Сменщица моя прийде, тетя Глаша. Она из санатория приехала, теперь можэ подменить.

Вот как! У Мищенко, оказывается, сменщица есть, и раз он называет ее тетей, значит, это бабка, которая, наверное, Ленина помнит.

— Пора мне, товарищ Мищенко, а то тренер заругает.

— А кто у тебя тренер?

— Тирликас Лев Витаутович.

— Левка-то? — ухмыльнулся комендант. — Хороший тренер, повезло тебе. Не опозорь «Динамо», Саня!

Таким взбудораженным я его не видел никогда и вряд ли увижу. Его глаза так горели, будто это он выходил на ринг, и это от него зависела честь спортивного сообщества. Хорошо хоть не честь мундира, а то бы, чувствую, он меня накачал еще сильнее.