полюбил меня так, как будто бы я был его близкий родственник. Он не захотел, чтобы я расстался с его детьми, когда он отправлял их в академию,[143] и я был отправлен вместе с ними, скорее как товарищ, чем как слуга. Мы начали ученье и через два года были взяты обратно; а когда мы вышли из академии, один знатный человек, родственник барона д’Арка, набирал войска для венецианцев, и Сен-Фар и Вервиль так упрашивали отца, что он позволил им отправиться в Венецию со своим родственником. Добрый дворянин хотел, чтобы и я сопровождал их; и господин Сен-Совер, мой крестный, который чрезвычайно меня любил, охотно дал мне довольно значительный вексель, чтобы обеспечить все мои потребности и чтобы я не был в тягость тем, кого имел честь сопровождать.

Мы избрали самую длинную дорогу, чтобы видеть Рим и другие прекрасные города Италии, в каждом из которых мы пробыли некоторое время, кроме тех, какие были заняты испанцами. В Риме я слег от болезни, а оба брата продолжали свое путешествие, потому что тот, кого они сопровождали, не мог пропустить случая отправиться на папских галерах,[144] которые шли соединиться с армией венецианцев у Дарданельского пролива, где те ожидали турок. Вервилю страшно жалко было оставить меня, а я впал в отчаяние, расставаясь с ним, в то время когда я мог бы благодаря моим услугам стать достойным дружбы, которую он мне оказывал. Что касается Сен-Фара, то, я полагаю, он расстался со мною так, как будто бы никогда меня не знал, а я думал о нем только потому, что он был братом Вервиля, оставившего мне, расставаясь со мною, столько денег, сколько мог, — я не знаю, сделал ли он это с согласия брата.

И вот я больной в Риме, без всяких знакомств, кроме моего хозяина — аптекаря-фламандца, от которого я во время болезни получал всевозможную помощь. Он не был невежествен в медицине, и я, насколько мог об этом судить, находил его искуснее врача-итальянца, приходившего меня осматривать. Наконец я выздоровел и достаточно окреп, чтобы посещать достопримечательные места Рима, где чужестранцы в избытке найдут, чем удовлетворить свое любопытство. Мне чрезвычайно нравилось посещать виноградники (так там называются многочисленные сады, еще более прекрасные, чем Люксембургский и Тюильрийский;[145] кардиналы и другие знатные особы с большой заботливостью содержат их, скорее из тщеславия, чем для удовольствия, какое они могут доставить, потому что не бывают в них никогда[146] или бывают очень редко).

Однажды, когда я гулял в одном из самых прекрасных садов, я увидел на повороте аллеи двух женщин, довольно хорошо одетых, которых остановили два молодых француза и не хотели позволить им итти, пока младшая не снимет вуали, закрывавшей ее лицо. Один из французов, — он казался господином другого, — был достаточно дерзок, чтобы открыть лицо силой, в то время как другую женщину, которая не была завуалирована, держал его слуга. Я не рассуждал долго о том, что мне надо было делать: я сначала сказал этим неучтивцам, что не допущу насилия, которое они хотят учинить над этими женщинами. Они оба сильно удивились, увидев, что я говорю это с достаточной решительностью, чтобы они смутились, хотя у них были с собою шпаги, как и у меня. Обе дамы стали подле меня, а молодой француз, предпочитавший досаду бесчестия побоям, сказал мне, отходя:

— Господин храбрец, мы встретимся в другом месте, где Шпаги будут в равном числе с обеих сторон.

Я ему отвечал, что не буду прятаться. Его слуга последовал за ним, а я остался с женщинами. Та, которая не была завуалирована, казалась лет тридцати пяти. Она благодарила меня по-французски, без всякой примеси итальянизмов, и сказала, между прочим, что если бы все мои соотечественники были подобны мне, итальянки не затруднились бы жить на французский манер.[147] После этого, как бы для того чтобы вознаградить меня за оказанную им мною услугу, она прибавила, что так как я помешал насильно увидеть лицо ее дочери, то справедливость требует, чтобы я увидел его с ее согласия.

— Снимите же ваш вуаль, Леонора, чтобы господин узнал, что вы не совсем недостойны чести, которую он вам оказал, взяв нас под свое покровительство.

И только она это сказала, как ее дочь сняла свой вуаль, или, лучше сказать, меня ослепила. Я никогда не видел большей красоты. Она два или три раза будто украдкой поднимала на меня глаза, и так как она встречала всегда мои, то краска бросилась ей в лицо, от чего она стала прекраснее ангела. Я увидел, что мать сильно ее любила, потому что, мне казалось, она разделяла удовольствие, которое я испытывал, смотря на ее дочь. Но так как я не привык к подобным встречам и так как молодые люди легко приходят в замешательство в обществе, я не сказал ничего им, когда они уходили, кроме плохих комплиментов, и, может быть, оставил у них плохое мнение о моем уме.

Я ругал себя за то, что не спросил о месте их пребывания и не предложил их проводить; но догонять их потом не было предлога. Я хотел осведомиться у привратника, не знает ли он их. Мы долго проговорили, но так и не поняли друг друга, потому что он знал не лучше по-французски, чем я по-итальянски. Наконец, да и то скорее знаками, он дал мне понять, что не знает их, или, может быть, не хотел мне сознаться, что знает.

Я вернулся к моему аптекарю-фламандцу совсем иным, нежели ушел, то есть сильно влюбленным, и старался угадать, куртизанка ли эта прекрасная Леонора или честная девушка и есть ли у нее столько ума, сколько я нашел у ее матери. Я предавался мечтам и льстил себя тысячью прекрасных надежд, некоторое время меня увлекавших и еще более тревоживших, как только я убеждался в их неосуществимости. Построив тысячу бесполезных планов, я остановился на том, чтобы упорно ее искать, потому что не мог себе представить, чтобы она могла долго оставаться невидимой в столь малолюдном городе, как Рим, и для столь влюбленного человека, как я. В тот же день я искал ее повсюду, где только надеялся найти, и вернулся домой еще более усталым и опечаленным, чем уходя. Назавтра я еще более старательно искал ее и еще больше устал и обеспокоился. По виду, с каким я осматривал решетки и окна, и горячности, с какой я бегал за всеми