Как только я выздоровел и когда от столь тяжелой болезни не осталось ничего, кроме бледности лица от большой потери крови, вернулись из венецианской армии мои молодые господа, потому что чума, охватившая весь Восток, не позволила им долго проявлять свою храбрость. Вервиль любил меня так же, как и всегда, а Сен-Фар не обнаружил еще ничем, что ненавидит меня, как он это сделал после. Я рассказал все, что со мною произошло, исключая любви, которую я испытывал к Леоноре. Они высказали необычайное желание узнать ее, и я еще усилил его, превознося перед ними достоинства матери и дочери. Никогда не надо хвалить особу, которую любишь, перед теми, кто также может ее полюбить, потому что любовь входит в душу столь же хорошо через уши, как и через глаза. Это — та невоздержанность, которая часто доставляет зло тем, кто ей предается. Вы увидите, что я говорю об этом по собственному опыту. Сен-Фар всякий день спрашивал меня, когда я поведу его к госпоже Боасье. Однажды, когда он приставал ко мне более, чем когда бы то ни было, я сказал ему, что не знаю, будет ли ей это приятно, потому что она живет весьма уединенно.

— Я прекрасно вижу, что вы влюблены в ее дочь, — ответил он и прибавил, что сумеет увидеть ее и без меня. Он сказал это так злобно, что я очень удивился и этим дал ему повод не сомневаться в том, чего он, может быть, и не подозревал еще. Он отпускал по моему адресу еще много злых насмешек и привел меня в такое замешательство, что Вервиль сжалился надо мной. Он увел меня от этого грубияна и повел на улицу, где я крайне опечалился, несмотря на все старания Вервиля меня развлечь, по необычайной для людей его лет и положения, столь превосходящего мое, доброте.

Между тем нахальность его брата помышляла удовлетворить самое себя или, скорее, погубить меня. Он пошел к госпоже Боасье, где его сначала приняли за меня, потому что он взял с собою слугу моего хозяина, который меня сопровождал туда много раз; и я думаю, что без этого его бы там не приняли. Госпожа Боасье сильно изумилась, увидя незнакомого человека. Она сказала Сен-Фару, что, не зная его совершенно, не может понять, чему обязана тем, что он делает ей честь своим посещением. Сен-Фар сказал ей без околичностей, что он — господин одного молодого человека, который был столь счастлив, что получил несколько ран, оказывая им незначительную услугу. Удивленные новостью, которая, как я узнал после, не понравилась ни матери, ни дочери, эти две умные особы не позаботились подвергать опасности репутацию их ума перед человеком, который сразу давал увидеть, что его у него нет, и нахал не особенно развлекся с ними и страшно им наскучил. Но более всего взбесило его то, что он совершенно был лишен удовольствия увидеть лицо Леоноры, несмотря на неотступные просьбы снять вуаль, который она носила обычно, как это делают в Римс знатные девушки до замужества. Наконец этому легкомысленному человеку наскучило им наскучивать, он освободил их от своего несносного посещения и вернулся в дом сеньора Стефано, получив мало для своей пользы от плохой услуги, которую мне оказал. С этого времени, как те грубияны, которые не делают людям ничего, кроме худого, он относился ко мне так невыносимо пренебрежительно и так часто меня обижал, что я мог бы сто раз потерять почтение, какое я должен был иметь к его знатности, если бы Вервиль непрестанной своей добротой не помогал мне сносить грубости своего брата. Я еще не знал о том зле, какое он сделал, хотя чувствовал его последствия. Я ясно видел, что госпожа Боасье стала ко мне более холодна, чем была в начале нашего знакомства, но так как она была неизменно обходительна, я не заметил, что бываю ей в тягость. Что касается Леоноры, то при матери она мне казалась очень задумчивой, а когда она за нею не наблюдала, то я находил, что она менее печальна и что она бросает на меня более благосклонные взгляды.

Дестен рассказывал, таким образом, свою историю, и комедиантки слушали его внимательно, не думая о сне. Но так как пробило два часа ночи, то госпожа Каверн напомнила Дестену, что он должен завтра сопровождать Раппиньера в домик, который отстоял от города за две-три мили, где тот обещал позабавить их охотою. И Дестен простился с комедиантками и пошел в свою комнату, где, видимо, и лег спать. Комедиантки сделали то же самое, и остаток ночи прошел в гостинице довольно тихо, потому что за это время поэт, по счастью, не произвел на свет ни одного нового куплета.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Похищение домфронтского кюре

Те, кто потерял так много времени на то, чтобы прочитать предыдущие главы, должны знать, если не забыли, что домфронтский кюре находился в одних из четырех носилок, которые таким небывалым образом встретились в небольшой деревушке; однако всякий знает, что скорее могут встретиться четверо носилок, чем сойтись четыре горы. Кюре остановился в той же самой гостинице, где и наши комедианты, и, посоветовавшись о своей каменной болезни с манскими докторами, которые ему сообщили на самой изящной латыни,, что у него каменная болезнь (что бедняга прекрасно знал), и окончив другие дела, какие мне неизвестны, выехал из гостиницы в девять часов утра, чтобы вернуться домой и руководить своей духовной паствой. Молоденькая его племянница, одетая как барышня (обойдем то, была ли она ею в действительности или нет), села впереди носилок, в ногах сего доброго человека, толстого и приземистого. Крестьянин, по имени Гийом, по особому приказанию кюре, вел за повод переднюю лошадь, чтобы она не споткнулась, а слуга, по имени Жюльен, должен был смотреть за задней лошадью, которая была с таким норовом, что Жюльен часто вынужден был подгонять ее по заду. Ночной горшок кюре из желтой меди сверкал, как золотой, потому что был вычищен в гостинице и привязан с правой стороны носилок, что придавало им с этой стороны более внушительный вид, чем с левой, украшенной только картонным футляром со шляпой,[150] которую кюре получил с нарочным из Парижа для одного из своих друзей-дворян, жившего близ Домфронта.

За полторы мили от города, когда носилки подвигались медленным шагом по выбитой и огороженной плетнями, более крепкими, чем стены, дороге, три всадника, сопровождаемые двумя