это дитя»[352]. Тем не менее она сопротивлялась своим порывам. «Я должна стараться не потерять голову, держать себя в руках…» Но к концу месяца ее настроение изменилось: «Теперь, зная о его любви ко мне, я утратила к нему всякий интерес». Она добавляла, что ей очень жаль, но «единственным в моей жизни любимым мужчиной останется мой дорогой Отто».

К концу года молодой лейтенант уехал, и снова она почувствовала себя одинокой и обессиленной. Положение дома было напряженным: за детьми ухаживала няня, чего дочь Трауте не могла потом простить матери. Шарлотта чувствовала, что над их жизнью нависает «большое черное облако смерти», между ней и Отто назревало охлаждение. Она опять подозревала, что он встречается с другой женщиной.

Отто сказал ей, что Германию ждет поражение в войне, если не произойдет чуда. Рудольфа Павлу отстранили от обязанностей бургомистра Кракова за неназванный проступок и отправили воевать на Восточный фронт[353]. Оттуда он подробно писал о каждодневном ужасе, с которым сталкивается слабеющий вермахт, об отсутствии запчастей и боеприпасов, о солдатах, тонущих в мерзлой зимней жиже. «Наши солдаты мрут, как мухи, это катастрофа».

К концу 1943 года Шарлотта уже не могла смотреть в будущее с оптимизмом. Они оба и вся страна угодили в ловушку: «Мы не видели выхода». Отто тратил всю энергию на работу и на дивизию ваффен-СС.

17. 2014, Львов

Сюжет документального фильма, который мы снимали, неожиданно свернул в сторону, и причиной тому стала дивизия ваффен-СС «Галиция». Фильм мог бы завершиться конфликтом между Хорстом и Никласом в зале «Перселл», но этого не произошло. Они разошлись из-за отношения к своим отцам, но слишком вежливо и уважительно, чтобы придать нужное фильму напряжение. Зато в конце случилось нечто иное: Хорст взял микрофон и заявил, что в Украине его отца по-прежнему чтят. Из этого зернышка выросла мысль поехать во Львов.

«Если мы поедем в Украину, — сказал Хорст через несколько недель после той дискуссии, — то надо приурочить поездку к чествованию отцовской дивизии ваффен-СС „Галиция“». Каждый год в июле там проводилась реконструкция битвы за Броды, в которой дивизия была разбита Красной армией[354]. Неясно, почему поражение служило поводом для торжеств; впрочем, торжества ежегодно сопровождались церемонией захоронения вновь найденных останков немецких солдат. Никаких антисемитских и антирусских высказываний при этом категорически не допускается, заверил меня Хорст, чего не скажешь об антисоветских настроениях. К тому же, добавил он, при посещении тех мест я смогу отдать дань памяти моим предкам, а заодно убедиться в том, как хорошо тут относятся к Отто.

Никлас, Хорст и я отправились во Львов с режиссером Дэвидом Эвансом и съемочной группой. Поселились в отеле «Жорж», где воссоздана атмосфера межвоенных лет, как в романе Йозефа Рота «Отель „Савой“». Мы прогулялись, полюбовались муниципальным зданием, служившим когда-то штабквартирой Отто, побывали в городском архиве, разместившемся в бывшем монастыре. Хорст расписался в книге посетителей, назвавшись «сыном губернатора».

Мы собрались в зале здания, служившего при Австро-Венгерской империи парламентом Галиции; ныне здесь университет. В этом внушительном помещении Ганс Франк провозгласил 1 августа 1942 года план истребления всего еврейского населения дистрикта Галиция. Обращаясь напрямую к губернатору Вехтеру, Франк поблагодарил его за отличную работу. Никлас неожиданно воспроизвел этот эпизод: поднялся на сцену, где когда-то стоял его отец, и повторил его слова: «Вы ведь не обошлись с ними плохо?» Говоря это, он смотрел на Хорста, тот расстроился. Последовала перепалка, в которой я сорвался на Хорста. Такого не бывало ни раньше, ни потом; наверное, сыграл роль сам этот зал и обнаруженное мной обвинительное заключение, изданное в Польше и поддержанное США, в котором Вехтер обвиняется в «массовых убийствах». Прочтя этот документ, Хорст с ходу его отверг как «советскую пропаганду». Напряженный момент был заснят и попал в документальный фильм. Моя теща назвала бы эту сцену «издевательством над престарелым».

Успокоившись, мы побывали в доме 133 по улице Ивана Франко, где жили Отто и Шарлотта. Хорст почти не помнил этот дом — большой особняк со штукатурным кружевом над двойными дубовыми дверями и с прекрасным парком, хотя бассейн и корт, для которого когда-то не нашлось мелкого песочка, давно канули в лету. Хорст вспомнил место, где завтракал маленьким мальчиком, вспомнил лестницу, ведшую в спальни. «Я все помню очень смутно и только благодаря запаху» — этот дом никогда не был таким счастливым, как Тумерсбах. Из дневников Шарлотты он знал о ее работе в госпитале, о втором аборте, о событии, которое назвал «нервным срывом». В тот период он редко видел мать: «У нас были служанки, они о нас заботились, пока она помогала отцу, принимала гостей, работала в госпитале».

На следующий день мы поехали на машине в городок Жолкву в часе езды от Львова[355]. Там мы прошли мимо места, где в деревянном доме родился Герш Лаутерпахт, посетили разрушенную синагогу, сожженную летом 1941 года немцами. Там, среди безнадежного разорения, Хорст заговорил мягче обычного, тронутый, видимо, картиной подпирающих небо высоких колонн и пугающей пустотой. «Здесь мы сталкиваемся с произошедшим, — сокрушенно молвил он, — здесь нас охватывает грусть и даже стыд».

Тем не менее он был неспособен связать Отто со страшными событиями здесь, в этом городке, в этой области. «Не думаю, что мой отец приказал все здесь сжечь, я его здесь не вижу, не представляю, чтобы он расхаживал здесь в мундире и приговаривал „отлично поработали“ или что-то в этом роде». Хорст не желал расставаться с надеждой, не желал вязнуть в прошлом, верил, что это место снова оживет. «Я не такой пессимист, как вы», — сказал он и умолк.

Днем мы пошли в лес в двух километрах от центра городка и по Восточно-западной улице добрались до песчаной тропы, которая привела нас к общей могиле трех с половиной тысяч жителей городка. Все они казнены в один день весной 1943 года, среди жертв были семьи моего деда и Лаутерпахта. Отто Вехтер не присутствовал в тот день в Жолкве, но Жолква находилась на подведомственной ему территории. Хорст сфотографировал маленький белый мемориал, щелчок затвора нарушил тишину.

Здесь, под открытым небом, Никлас взмолился, чтобы Хорст признал роль, сыгранную его отцом.

«Мой отец был частью системы, я это знаю, поэтому мы здесь», — вот все, что тот смог из себя выдавить, не имея подробной информации. Он потребовал точную дату, фамилии полицейских, участвовавших в казни, детали приказов. «Вокруг нас смерть, здесь лежат, должно быть, десятки тысяч австрийцев».