Когда по Неве пошел лед, оборвалась последняя ниточка, связывавшая два берега. Напрасно на Невском Пятачке выставляли щиты с просьбой: «Товарищи, помогите». Помочь не было никакой возможности, и наш десант погиб. Эта операция и не могла быть успешной. Фактически в бою была одна дивизия, вступавшая в сражение частично[53], и ее фашисты перемалывали артиллерией и самолетами. Но эти бои оттянули на себя пять немецких дивизий, авиацию и артиллерию фашистов, и намечавшийся штурм Ленинграда не состоялся.

Летом сорок второго года опять шли продолжительные бои в районе Невского Пятачка, но успеха не принесли.

И только в январе 1943 года, когда через замерзшую Неву в атаку пошли сразу четыре дивизии, и одновременно ударил Волховский фронт, блокада, наконец, была прорвана.

На этом Невском Пятачке земля перемешана с железом и костями наших солдат. Двести тысяч советских людей сложили тут свои головы.

Друг и товарищ! Если забросит тебя судьба на этот священный кусочек земли, сними шапку и молча помяни тех, кто лежит здесь, не дожив до Победы. Кто никогда не узнает, что возродились из пепла сотни городов и тысячи сел, исчезнувших в пламени войны. Они, лежащие здесь, [не узнают], что социализм объединяет уже десятки стран, что расщеплен атом и распаханы миллионы гектар целинных земель.

Лежащие здесь не узнают, что первый человек, поднявшийся в космос, был советский человек, что Сибирь дает стране миллионы тонн нефти и миллиарды кубометров газа, как не узнают о том, что за десять лет построен БАМ. Павшие на Невском Пятачке, своей кровью и жизнью защитившие нас, никогда не испытают великой любви к женщине и не будут пестовать своих детей и внуков. Они не узнают о том, что после Победы на ленинградских площадях будут повешены изверги палачи – генералы и офицеры фашистов. Как не узнают о том, что пришел День Победы, в светлый солнечный майский день 1945 года.

Друг и товарищ! Если будет у тебя руках букет цветов или просто зеленая ветка, почти память павших здесь отцов, братьев, сестер – положи это скромное приношение на первый попавшийся холмик. Пусть часть твоего сердца навсегда останется тут. Пусть твоя память сохранит этот пятачок земли и все, что таят ее молчаливые недра.

В сводках Совинформбюро наши бои под Арбузово именовались боями местного значения. Такой бой – один из видов кровопролитных боев. Это, пожалуй, самый свирепый вид боя. Все сражение происходит на сравнительно небольшом участке, который за месяцы неподвижности фронта изучен до последнего куста. В таких боях все гремит и клокочет, как в огромном котле.

Вздымаются черные фонтаны из дыма и земли от разорвавшихся тяжелых снарядов. Металлически лязгают стодвадцатимиллиметровые мины. По-щенячьи вякают шестиствольные немецкие минометы. Громыхает дивизионная артиллерия. Иногда возникает все заглушающий гром наших «катюш», когда одновременно в сторону немецких позиций летят несколько сот снарядов с огненными хвостами, а затем у фашистов раздаются мощные взрывы, от которых земля колышется и у наших траншей. Земля перепахивается и перемалывается железом и взрывчаткой день и ночь. В таких боях идет ежедневное, ежечасное истребление живой силы и техники воюющих сторон, авиации и артиллерии. Но если посмотреть со стороны на это поле боя, то особенного ничего не увидишь, кроме взрывов, воронок; да кое-где торчат башни закопанных танков и колья. А людей нет. Все, что осталось от солдатского братства, тщательно прячется в любых укрытиях. Только иногда пробежит связист или пройдет солдат, который тащит раненого однополчанина. Это еще больше подчеркивает пустынность израненной земли.

В штабе немецкого полка решают проверить это безлюдье у русских. Собирается десятка четыре еще не добитых фрицев; подогреваемые шнапсом и треском автоматов, [они] начинают атаку. И тут передний край русских оживает. Над этой мертвой землей гремит рельс, подымая тревогу. Решительно застучали пулеметы. Зло заливаются автоматы. Из глубины нашей обороны, завывая, несутся снаряды. Атака фашистов захлебывается в крови. Уцелевшие фрицы скрываются в своих траншеях. Эта атака немцев ничего им не давала и ничто не решала. Но нужно было отчитаться перед высшим командованием за активность пехоты.

Это вам, фрицы, не сорок первый год, когда мы с пятью патронами и штыками наперевес, с еще не до конца растерянной верой в пролетарскую солидарность шли на ваши пулеметы и автоматы.

Вспоминаю: ночью мы копали траншею. Противник заметил движение и начал бить дивизионом по площади, где мы работали. Снаряды с воем, выворачивающим нутро, ложились вокруг нас. Нужно было где-то укрыться, а укрытий поблизости не было. И тогда мы кинулись к подбитому танку, который стоял на нейтральной полосе метрах в семидесяти. Под танком была вырыта приличная нора, в которой мы спасались от смерти. Вот и теперь, оказавшись в надежном укрытии, мы со стороны могли наблюдать, как бушует безумство [смерти] на месте нашей работы.

22

На восьмой день боя от роты осталось три десятка человек. Нами уже командовал старший сержант. Офицеры вышли из строя.

В начале боя нас поддерживала батарея полковых пушек-сорокапяток. Еще вчера утром от батареи оставалось одно орудие. В полдень и последнюю пушку подбил немецкий «тигр». Каждый день часов в одиннадцать утра «тигр» вылезал на нейтральную полосу и минут двадцать вел огонь из своего длиннющего орудия по нашим траншеям, а затем уползал в свое логово. Лобовая броня «тигра» сто миллиметров. Ее не берут снаряды дивизионных пушек калибра 76 миллиметров. Вот и сегодня «тигр», не торопясь, начал выползать на облюбованную позицию. И вдруг из нашей траншеи ему навстречу пополз солдат. Это был Ваня Смирнов, тихий, белобрысый, стеснительный паренек. Он полз по канавке, которая шла от нас к немцам. Видимо, за семь дней безнаказанного разбоя немецкие танкисты перестали обращать внимание на нейтральную полосу, потому что Смирнов беспрепятственно дополз почти до самого танка. Мы видели как, приподнявшись, Ваня бросил противотанковую гранату под гусеницу «тигра». Танк дернулся и замер. А Ваня еще бросил бутылку с зажигательной смесью на корму танка. По броне побежали огоньки, и повалил дым. Танкисты стали выскакивать из танка, но их резал из автомата Смирнов. От огня, полыхавшего в танке, взорвались боеприпасы. Взрыв отбросил башню «тигра», а остальное еще долго дымило и воняло на нейтральной полосе.

Смирнов благополучно вернулся обратно. Он был награжден орденом Отечественной войны второй степени.

В бою тяжелых испытаний достается на всех. Но самая тяжелая доля раненым. Вспоминаю солдата, которого я обнаружил на пятый день боя. У него были перебиты ноги, рука и еще был ряд ранений на теле. Уже после боя я в санчасти полка узнал, что у него было больше десяти ран. Я увидел его в воронке, из которой он не мог выбраться, хотя и заполз туда. От июльской жары на нем уже стали загнивать раны, и шел тяжелый запах. Пришлось завернуть [его] в плащ-палатку и тащить на спине, до пмп[54], который находился метрах в 800–900.

Это был тяжелый труд и мучительный для нас двоих. Через [каждые] двадцать-тридцать метров приходилось бросаться на землю – вокруг начинали рваться снаряды. В дыму и пыли мы пережидали артиллерийский налет и двигались дальше, чтобы через несколько десятков метров снова приклониться к земле. Так, со скоростью черепахи я, кажется, тащился целую вечность. За эти бесконечные часы нас не раз могло накрыть прямым попаданием снаряда. Приходилось быть фаталистом. Ведь еще не изобрели непробиваемый зонтик. Сдав свою ношу медикам, я вышел из землянки и свалился у входа. Прошла не одна минута, пока я пришел в себя. За эти часы я так был занят изнурительной работой, что мне не оставалось времени праздновать труса. Просто временно я потерял страх и поэтому был уверен, что останусь жив с моим страдающим раненым. Но теперь, вспоминая прошлое, я его переживаю с содроганием.