– Нет, не знаю. Потому и спрашиваю. Так вы состояли в военной разведке?

Я испустил тяжкий вздох, прежде чем ответить.

– Ольстер был системой. Вот и все. Все, что происходило там, происходило до этого уже сотню раз. Главное – система. Люди вроде меня там просто, н у, вы знаете, просто так, для количества. В общем, я таскался по барам. Играл в сквош. Зубоскалил. Короче, развлекался на всю катушку. Наверное, я слегка увлекся, но ему, похоже, было до лампочки.

– Послушайте, моя шея… я не знаю, с ней что-то не то. Мне правда очень нужен доктор.

– Он плохой человек, Том.

– Кто?

– Вульф. Очень плохой. Я не знаю, что он вам наплел о себе. Но могу предположить, что Вульф ни словечком не обмолвился о тридцати шести тоннах кокаина, которые он переправил в Европу за последние четыре месяца. А? Рассказал он об этом? (Я попытался покачать головой.) Вот то-то и оно. Я почему-то так и думал, что он забудет об этом упомянуть. А ведь это плохо. Плохо с большой буквы «П», так ведь, Томми? Вульф – дьявол во плоти, и он торгует коксом. Да. Звучит как слова из песенки. Что там у нас рифмуется с коксом?

Я ничего не ответил. Кожаные ботинки принялись прогуливаться взад-вперед.

– Томми, ты никогда не замечал, что плохих людей всегда тянет друг к другу, а? Нет? А я замечал. Причем это происходит сплошь и рядом. Уж не знаю, но, по-моему, друг с дружкой они чувствуют себя как дома: общие интересы, один и тот же знак зодиака – все, что угодно. Я видел это тысячу раз. Тысячу! – Ботинки остановились. – И вот что я тебе скажу, Томми. Когда такой парень, как ты, вдруг начинает брататься с паразитами навроде Вульфа, это заставляет меня посматривать на тебя с подозрением.

– Знаете что, – сказал я довольно нахально, – с меня хватит. Я не скажу больше ни слова до тех пор, пока не придет доктор. И вообще, я понятия не имею, о чем вы тут распинаетесь. И вообще, я знаю о Вульфе ровно столько же, сколько о вас, то есть ничего. И вообще, у меня шея сломана.

Нет ответа.

– Я требую доктора, – повторил я, изо всех сил стараясь, чтобы мой протест походил на вопли британского туриста на французской таможне.

– Нет, Том. Я думаю, не стоит попусту тревожить доктора.

Его голос звучал ровно, но я понял, что Ухоженный возбужден. Скрипнула кожа, потом открылась дверь.

– Не отходи от него. Ни на минуту. Захочешь в сортир – кликни меня.

– Постойте! – крикнул я. – Что значит «попусту»? Я ранен. Мне больно, черт бы вас побрал!

Ботинки скрипнули в мою сторону.

– Все может быть, Томми. Очень может быть. Но кому это надо – мыть за собой одноразовые тарелки?

Вряд ли можно найти хоть что-то положительное в ситуации, в которой я оказался. Но есть такое правило: после любого боя – и неважно, победили вы или проиграли, – еще раз мысленно прокрутить события, дабы извлечь урок. Что я и делал, покуда Риччи Резиновое Лицо торчал у двери, привалившись к стене.

Во-первых, Ухоженный знал много, и узнал он это очень быстро. Значит, у него имелись помощники или хорошая связь. Или и то и другое вместе. Во-вторых, он не сказал: «Кликни Игоря или кого-нибудь из парней». Он сказал: «Кликни меня». А это, скорее всего, означало, что из экипажа на борту нашего звездолета находились только Ухоженный да Риччи.

И наконец, третье и самое важное на тот момент. Из нас троих я единственный знал наверняка, что шея у меня не сломана.

Записался я в солдаты, чтобы славу заслужить,

И за шесть несчастных пенсов каждый день мишенью быть.

Чарльз Дибдин

Прошло сколько-то времени. Возможно, прошло даже очень много времени – и наверняка так оно и было, – но после падения с мотоцикла я начал с подозрением относиться ко времени вообще и к тому, как оно себя ведет. После очередной встречи с ним так и хотелось похлопать себя по карманам – на месте ли все.

Определить хоть что-то в этой комнате было просто нереально. Свет – искусственный и все время включен. Звуков – ноль. Конечно, немного помогло бы, услышь я, скажем, бряканье бутылок в корзинке молочника или крики вроде «“Ивнинг стандард”, вечерний номер, только что принесли». Но всего в жизни иметь невозможно.

Единственным хронометрическим прибором, что имелся у меня в распоряжении, был мой мочевой пузырь, который подсказывал, что после ресторана минуло часа четыре. И его подсказки слабо вязались с результатами дедукции в отношении лосьона Ухоженного. Хотя, опять же, все эти современные дешевые пузыри могут запросто оказаться чертовски ненадежной штуковиной.

Риччи выходил из комнаты всего лишь раз – притащить себе стул. Пока его не было, я попытался освободиться, связать простыни узлами и спуститься по ним на землю, но прежде, чем Риччи вернулся, достиг лишь одного успеха – почесал себе ляжку. Разместившись поудобнее, Риччи затих. Я заключил, что заодно он притащил себе чтиво. Однако звука перелистываемых страниц я тоже не услышал, – значит, либо он из тех, кто читает по слогам, либо он сидел и увлеченно пялился на стенку. Или на меня.

– Мне нужно в туалет, – прохрипел я. Тишина.

– Я говорю, мне нужно…

– Пасть заткни!

Отлично. Я почувствовал себя гораздо лучше, уже точно решив, что сотворю с Риччи.

– Послушайте, вы должны…

– Ты слышал, что я сказал? Пасть заткни. Хочешь ссать – ссы под себя.

– Риччи…

– Эй, ты, мать твою, тебе кто разрешал называть меня Риччи?

– А как же мне вас называть? Я закрыл глаза.

– Никак. Пасть заткни – и лежи. Лежи – и ссы. Усек?

– Я не хочу ссать.

Готов поклясться, я почти услышал, как обе его извилины затерлись одна об другую.

– Чего?

– Мне надо по-большому, Риччи. Знаешь, такая древняя британская традиция. И если тебе хочется сидеть в одной комнате со мной, пока я сру, – дело твое. Я просто подумал, что будет по-честному, если я тебя предупрежу.

Какое-то время Риччи обмозговывал мои слова; я уверен, что слышал, как он морщит в напряжении нос. Затем заскрипел стул и резиновые боты зашаркали в мою сторону.

– Никакого сортира, и только попробуй обосрись мне! – Лицо снова появилось в поле моего зрения – такое же натянутое, как и раньше. – Ты слышал? Будешь лежать, заткнешь свою…

– У тебя ведь нет детей, правда, Риччи?

Он нахмурился. На его лице это выглядело поистине гигантским усилием. Брови, мышцы, сухожилия – все оказалось задействованным в этом единственном, глуповатом выражении.

– Чего?

– По правде говоря, у меня самого нет детей. Зато есть крестники. И им нельзя просто взять и сказать, что, мол, не делайте этого. Без толку.