куска веревки. Если бы вы действительно видели этого человека мертвым или хотя бы раненым — ну, тогда это совсем другая история.

— Я слышала, как мой дядя ему угрожал, — настаивала Мэри. — Разве этого недостаточно?

— Дитя мое, люди угрожают друг другу каждый божий день, но за это не отправляют на виселицу. Теперь слушайте меня. Я ваш друг, и вы можете мне доверять. Если вы будете хоть чем-то встревожены или расстроены, я хочу, чтобы вы пришли и рассказали мне об этом. Судя по вашему сегодняшнему поступку, долгие прогулки вас не пугают, а до Олтернана всего несколько миль по большой дороге. Если вы придете и не застанете меня дома, здесь будет Ханна, и она о вас позаботится. Ну как, договорились?

— Я вам очень благодарна.

— А теперь надевайте чулки и башмаки, а я пока пойду в конюшню за двуколкой. Я хочу отвезти вас обратно в трактир «Ямайка».

Мысль о возвращении была ненавистна Мэри, но с этим пришлось смириться. Главное — не сравнивать мысленно эту мирную комнату, мягко освещенную свечами, с ее теплым очагом и глубоким креслом, и холодные, мрачные коридоры трактира «Ямайка», не думать о своей крохотной каморке над крыльцом. Надо помнить только об одном: она сможет вернуться сюда, когда захочет.

Ночь была ясная; темные вечерние тучи ушли, и небо сверкало звездами. Мэри сидела рядом с Фрэнсисом Дейви на высоких козлах двуколки, закутанная в пальто с бархатным воротником. Лошадь была не та, на которой викарий ехал верхом, когда она встретилась с ним на пустоши; на этот раз запрягли крупного серого коренастого рысака, который, застоявшись в конюшне, мчался как ветер. Это была странная, захватывающая дух езда. Ветер дул Мэри в лицо, так что у нее щипало в глазах. Подъем от Олтернана сначала был медленным из-за крутизны холма, но, как только они оказались на большой дороге и повернули к Бодмину, викарий погнал рысака; тот только прижал уши и помчался галопом как безумный.

Копыта грохотали по твердой белой дороге, поднимая облако пыли, и Мэри невольно прижалась к своему спутнику. Он не делал попыток придержать лошадь, и, взглянув на викария, Мэри увидела, что он улыбается.

— Давай, — сказал он коню, — давай, ты ведь можешь еще быстрее.

Голос его при этом был тих и взволнован, будто викарий говорил сам с собой. Это казалось странным и слегка пугающим, и Мэри почувствовала некоторое замешательство, как будто ее спутник находится в каком-то другом мире, позабыв о ее существовании.

Сидя на козлах, Мэри впервые могла рассмотреть его в профиль и отметила, какими выразительными были его черты, как резко выступал тонкий нос; прихоть природы, создавшей этого человека альбиносом, сделала его еще и ни на кого не похожим.

Викарий напоминал птицу. Скрючившись на козлах, в черном плаще с капюшоном, развевающимся на ветру, он казался крылатым. Какого он возраста, она вообще не могла понять. Потом он улыбнулся ей и снова стал человеческим существом.

— Я люблю эти пустоши, — сказал викарий. — Конечно, ваше первое знакомство с ними было скверным, так что вы не можете меня понять. Если бы вы знали их так же хорошо, как знаю я, и видели их в разное время, зимой и летом, вы бы их тоже полюбили. Ни одна другая часть страны не обладает таким очарованием. Эти пустоши существуют с незапамятных времен. Иногда я думаю, что они — пережиток другой эпохи. Первыми, мне кажется, были созданы пустоши, потом появились леса, и долины, и море. Поднимитесь на Раф-Тор однажды утром, до рассвета, и послушайте ветер в камнях. Тогда вы поймете, что я имею в виду.

Мэри вспомнила пастора из своей родной деревушки. Это был жизнерадостный маленький человечек с целым выводком детей, в точности похожих на него, а жена его слыла мастерицей делать сливовый мармелад. На Рождество их пастор всегда произносил одну и ту же проповедь, и прихожане могли ему подсказывать с любого места, так как знали ее назубок. Хотелось бы ей послушать, что Фрэнсис Дейви говорит в своей церкви в Олтернане. Не проповедует ли он о Раф-Торе и об освещении над прудом Дозмэри? Они уже добрались до того места, где дорога резко шла вниз мимо рощицы в долине реки Фоуи; перед ними протянулся подъем, ведущий на открытую возвышенность. Мэри уже различала на фоне неба силуэты высоких труб трактира «Ямайка».

Езда закончилась, и веселое возбуждение покинуло ее. Прежний ужас и отвращение к дяде вернулись. Викарий остановил лошадь как раз у двора, за поросшим травой холмом.

— Не видно ни души, — спокойно сказал он. — Похоже на обитель мертвецов. Хотите, я попробую открыть дверь?

Мэри покачала головой.

— Она всегда заперта, — прошептала девушка, — и окна на засовах. Вон там моя комната, над крыльцом. Я могу вскарабкаться туда, если вы позволите мне встать вам на плечо. Дома я и не в такие места забиралась. Мое окно наверху открыто; с навеса над крыльцом это будет просто.

— Вы поскользнетесь на шифере, — ответил викарий. — Я не позволю вам этого сделать. Что за ерунда! Неужели нет другого способа войти? А если с черного хода?

— Дверь бара, скорее всего, заперта, и кухни тоже, — сказала Мэри. — Если хотите, можно потихоньку подойти и убедиться.

Она провела его за дом и внезапно обернулась, прижав палец к губам.

— В кухне свет, — прошептала она. — Значит, дядя там. Тетя всегда ложится рано. На окне нет занавесок; если мы пройдем мимо, он нас увидит.

Девушка прижалась к стене дома. Ее спутник жестом приказал ей оставаться на месте.

— Ладно, — сказал он. — Я постараюсь, чтобы ваш дядя меня не заметил. Я хочу заглянуть в окно.

Мэри смотрела, как он сбоку подобрался к окну и стоял там несколько минут, глядя в кухню. Затем сделал ей знак следовать за ним, с той же напряженной улыбкой, которую она заметила раньше. Его лицо выглядело очень бледным под черной широкополой шляпой.

— Сегодня объясняться с хозяином трактира «Ямайка» вам не придется, — объявил он.

Мэри придвинулась к окну. Кухня была освещена единственной свечой, криво воткнутой в бутылку. Она уже наполовину сгорела и сильно оплыла с одной стороны. Огонек колебался и потрескивал на сквозняке: дверь, ведущая в сад, была распахнута настежь. Джосс Мерлин развалился у стола в пьяном оцепенении, огромные ноги вытянуты в разные стороны, шляпа на затылке. Он глядел перед собой на оплывающую свечу остекленевшими и остановившимися, как у мертвеца, глазами. Другая бутылка с разбитым горлышком валялась на столе, рядом — пустой стакан. Торф