Работая психологом, я узнала, что неграмотность — по крайней мере, среди пациентов, с которыми мне чаще всего приходится работать — распространена гораздо шире, чем я думала раньше. Поэтому иногда выяснение вопроса о том, владеют ли люди чтением и письмом на том уровне, который требуется для нормального функционирования в повседневной жизни, иногда является важной частью терапии, медицинского заключения, восстановления трудоспособности или реабилитации. Однако в тот раз речь шла совсем не об этом. Она не была моим лечащим врачом, и ей не требовалось знать, умею ли я читать и писать. Речь шла всего лишь о том, чтобы составить письменную жалобу, так что всей этой ситуации можно было бы избежать, если бы она просто присела рядом со мной, немножко отбросила бы официальность, а самое главное, заменила бы слова «Умеешь ли ты?» на «Хочешь ли ты?», «Удобно ли тебе?». Различие минимальное, но в то же время это огромная разница. Между «не умею» и «не хочу» — огромная разница, и понимание этого очень помогало мне впоследствии, когда я сама уже стала выступать в качестве помощника и мне нужно было находить такой подход к другим людям, чтобы они чувствовали уважительное к себе отношение. Мне нередко приходится сомневаться в реалистичности чьих-то жизненных планов. Так, если в школе дела у тебя шли неважно, если ты почти неграмотен, если ты не знаешь самых простых вещей, например, как зовут премьер-министра Норвегии или как называется столица Дании. Если ты болеешь уже много лет, а твой возраст давно перевалил за сорок, то тебе, как мне кажется, будет очень трудно получить, например, юридическое образование. И, разумеется, я могу в таком случае сказать, что, на мой взгляд, это будет стоить тебе многих лет очень тяжелого труда, и могу спросить: «Неужели ты этого действительно хочешь? Ведь в школе тебе приходилось очень несладко, не так ли?» И порой мы можем прийти к единому мнению, что дело того не стоит. Но при этом никто, я-то уж во всяком случае, не сказал, что данный человек неспособен так долго проучиться, что у него это наверняка никогда не получится. Я так не говорю, во-первых, потому что не могу знать наверняка, что возможно, а что невозможно. Но в то же время я не лгу человеку. Как частное лицо я избегаю лжи, потому что ложь мне не нравится, и я также не лгу на работе. Поэтому я не говорю «У тебя все замечательно получится», если на самом деле я так не считаю. Я стараюсь по возможности придерживаться реальных фактов, и если я считаю, что это будет очень трудно, то так и говорю об этом. Лгать некрасиво, но не всегда обязательно договаривать все до конца. Иногда бывает очень важно дать людям возможность выйти из той или иной ситуации, не теряя при этом достоинства.

Возможно, я человек старомодный, но я побывала во многих отделениях и как больная, и как психолог, и порой я ощущала там недостаток обыкновенной воспитанности. Самой простой вежливости: так не принято говорить, так не делают, вести себя так неприлично. И тут уж особенное раздражение вызывают не пациенты, а лечащий персонал. Ведь если кто-то из моих коллег будет одеваться, на мой взгляд, совершенно безвкусно, то, как бы ужасно и безобразно мне это ни казалось, я приму это молча. Мне и в голову не придет бухнуть во всеуслышание, что в таком виде стыдно показываться на люди и она должна сию же минуту пойти переодеться. Однако же я не раз слышала, как больничный персонал говорил нечто подобное пациентам, причем никто не видел в этом ничего особенного. Если я пойду куда-то с подругой и замечу, что у нее порвался чулок или поплыла помада, я, конечно, ей об этом сообщу, но постараюсь сказать потихоньку и так, чтобы другие не слышали. Но я часто слышала, как лечащий персонал велит больному застегнуть ширинку или вытереть рот, совершенно не пытаясь сделать это незаметно, даже когда дело происходит в публичных местах, таких как магазин или ресторан.

Иногда я невольно реагирую на поведение людей за столом, когда они едят слишком торопливо, роняют еду или разговаривают с набитым ртом. Иногда я про себя удивляюсь, как можно есть так много, или когда человек, на мой взгляд, неправильно выбирает еду, учитывая, что он сам говорил о том, что ему нужно сбросить несколько килограмм веса. Но я никогда не комментировала вслух то, как ведет себя за едой взрослый человек, и уж точно не сделаю это во время еды в присутствии других людей. Но в лечебных заведениях все было как раз наоборот. «Не чавкай!», «Поела и хватит! Нечего брать добавку! Ты же, кажется, худеешь?» В самых ужасных отделениях не дозволялось брать бутерброды двух разных сортов, например, с джемом и с сыром, и можно было брать не более двух кружочком колбасы, независимо от того был ли у пациентов лишний вес или нет. Тех, кто не выполнял правила, выгоняли из-за стола, а если они не соглашались уходить, их выводили насильно. Это, конечно, уже крайний случай. Обыкновенно правила были гораздо мягче, но комментарии, обращенные к пациентам, и угрозы были одинаковы почти во всех заведениях, где мне приходилось бывать: «Если не можешь сдержаться, отправишься в свою комнату!». И теперь я по-прежнему слышу то же самое, бывая в круглосуточных отделениях. Притом я совершенно уверена, что произносятся такие слова гораздо чаще, чем я их слышу, поскольку еще в те времена, когда я занимала низшую ступень иерархической лестницы и со мной совершенно не считались, я уже наблюдала большую разницу между тем, что произносится в присутствии докторов и психологов и что говорят, когда их нет. Наверняка точно то же происходит и сейчас, хотя теперь я уже не могу проверить это собственными наблюдениями.

К слову, меня никогда не выгоняли из-за стола и не бранили за то, что я набираю слишком много еды. Но я видела и слышала, что приходилось выслушивать за это другим, и даже этого было достаточно, чтобы меня испугать. Для того чтобы испугаться, не обязательно самой стать объектом насилия, а публичные порицания, критические замечания и унижения со стороны вышестоящих лиц, обладающих большой властью, тоже являются проявлением насилия. Это не оставляет внешних следов, но накладывает глубокий отпечаток.

Мне, конечно, известно, что у некоторых людей, страдающих психическими недугами, в особенности у тех, кто болеет давно и долго, иногда вырабатываются дурные привычки и их поведение вызывает реакцию окружающих. Для других пациентов иногда может быть неприятно принимать пищу рядом с людьми, совершенно не умеющими вести себя за столом, с людьми, пускающими слюни и хватающими еду из тарелки руками. Иногда людям нужна помощь с гигиеническими процедурами или одеванием, бывают и такие случаи, когда по состоянию здоровья их нужно ограничивать в еде, в приеме кофе или других напитков. Так что нет ничего плохого в том, если медицинские работники заботятся о здоровье пациентов в целом. Наоборот, это очень хорошо. Однако это не причина для того, чтобы забывать о вежливости.

Мне вспоминается, например, Астрид, с которой мы вместе лежали на открытом отделении. Астрид была крупная и полная женщина, она совершенно очевидно страдала избыточным весом, а за столом отличалась плохими манерами. Астрид ела много и быстро, и хотя съедала в три раза больше, чем я, но всегда справлялась с едой прежде, чем я успевала толком начать. Персонал говорил, что она «не умеет следить за собой», ей говорили, чтобы она «держала себя в руках» и ела бы «аккуратно». Она же не выполняла этих требований, во всяком случае, так было, когда я ее знала. Она не справлялась с этими требованиями. Мы обе были тогда пациентками, я не знаю, какие у нее были проблемы и на каких лекарствах она сидела. Сейчас я знаю, что некоторые медикаменты вызывают запоздалое ощущение сытости и для того, чтобы человек почувствовал насыщение, требуется больше времени, чем обычно. В таких условиях человек естественно продолжает есть, особенно если ему не объяснили как следует, что с ним происходит. Возможно, в этом отчасти и заключалась проблема Астрид. Возможно, хотя я этого точно не знаю, что дурные манеры выработались у нее после долгой болезни. Но я знаю, что она обедала всегда одна или в обществе других пациентов, никто из персонала никогда не садился за один стол с нею. Я часто слышала, как они громко комментировали ее поведение, а если она рано выходила из-за стола, то сопровождали ее уход своими замечаниями, но не помню, чтобы кто-нибудь из них хоть раз попытался ей как-то помочь. Никто никогда не пробовал подсесть за стол к Астрид, показать ей на своем примере, как полагается вести себя за едой, и создать такую приятную обстановку, чтобы ей захотелось посидеть за столом подольше. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь предложил ей пообедать вдвоем до того, как придут остальные, или в отдельной комнате, чтобы научить ее более хорошим манерам и здоровым навыкам приема пищи. Нет, в своих дурных манерах виновата была только сама Астрид! Также я ни от кого не слышала предположения, что дурные манеры Астрид могли быть связаны с влиянием среды, в которую она попала на отделении, где она провела много лет, и с теми замечаниями, которые ей приходилось выслушивать. Когда хочешь, чтобы человек в чем-то изменился, это никогда не достигается с помощью брани. Лучше всего действует другое: нужно показать человеку возможную альтернативу и оказать ему помощь и поддержку в процессе ее достижения. Разумеется, на это потребуется больше труда. Гораздо проще сваливать вину на пациента.