Будучи в предварительном заключении в Ландсберге, Гитлер, взяв пример с членов организации «Шин Фейн», попытался объявить голодовку. Он отказывался разговаривать с охраной и с кем бы то ни было из своих старых товарищей, поэтому его адвокат Родер обратился к моей жене. Она переслала через него записку, в которой заявила, что не дала ему покончить жизнь самоубийством не для того, чтобы он умер от голоду, и что это есть то самое, на что надеются его злейшие враги. Ее совет склонил чашу весов. Гитлер ею искренне восхищался, и само его появление в Уффинге после путча, должно быть, было частью какого-то подсознательного позыва обратиться за помощью к этой женщине, которая так близко отвечала его подавляемым желаниям. Также посреди разгрома всего того, что он организовал, дом в Уффинге, вероятно, обрел ауру экстерриториального убежища.

Я пару раз посещал Гитлера в его камере; в первый раз, когда его держали в тюремной камере под помещением суда на Блютенбургштрассе во время процесса, а потом вновь в Ландсберге после того, как был вынесен приговор. Я даже брал с собой на Блютенбургштрассе маленького Эгона, и Гитлер был в восторге. «Как приятно видеть тебя, Ганфштенгль! – воскликнул он. – Да тут еще и маленький Эгон!» Он посадил ребенка на колени и позволил ему выбрать себе конфеты и пирожные, которые ему прислали сочувствующие. Он обладал каким-то экстраординарным свойством немедленно нравиться детям, и мальчик обожал его.

«Мне так неудобно за все, что произошло в Уффинге, – сказал он. – Я не имел представления, что ваша жена беременна и все это – очень глупая идея».

Он хорошо выглядел и был полон уверенности в отношении исхода судебного процесса. «Какого черта они могут мне сделать? – произнес он. – Все, что мне надо сделать, – это рассказать кое-что из того, что я знаю о фон Лоссове, и все тут же рухнет». От этого веяло некоторой самоуверенностью, но, несмотря на полученные им пять лет заключения, он превратил процесс в крупный триумф, выставив Кара, Лоссова и компанию в таком дурацком виде, что смог в большой степени восстановить свой престиж в Мюнхене. Козырная карта, которую он держал в руках, – его сокровенное знание собственных планов Лоссова и Кара, в которых немало начальников как в Берлине, так и за границей были более чем заинтересованы. Это была та угроза, которую он мог держать над головой своих нерешительных, сомневающихся обвинителей, а его окончательный приговор был скорее браком по расчету, потому что с самого начала было ясно, что он не отбудет заключение полностью.

Доминирующее влияние, которое он завоевал над чиновниками и охранниками в Ландсберге, было просто невероятным. Тюремные надзиратели даже стали, входя в его камеру, произносить «Хайль Гитлер». Частично это объяснялось экстраординарным магнетизмом его личности и его политической жертвенностью, которая находила широкое одобрение среди многих и разных слоев общества. Он получал привилегированное обращение, которое включало в себя свободу получения подарков извне, а это опять же давало ему дополнительные рычаги в общении с надзирателями. Было очень легко сказать «возьми эту коробку шоколада домой своей жене», когда имеешь в наличии почти неограниченное их количество. У них с Гессом были не столько камеры, сколько небольшая анфилада комнат, образующая квартиру. Место заключения выглядело как магазин деликатесов. Там можно было бы открыть цветочно-фруктово-винный магазин со всеми запасами, заставившими камеры. Люди посылали подарки со всей Германии, и Гитлеру явно все более и более льстило получение таких доходов. Фрау Брюкман была одной из самых щедрых доноров, но посылки с продуктами и деньги поступали также от Зигфрида и Винифред Вагнер, которые в 1924 году возобновили проведение байрейтского фестиваля и занимались сбором средств среди своих друзей в пользу политических узников Ландсберга. Винифред Вагнер была еще одной из женщин, чьи имена упоминались в связи с Гитлером, но она опять же была пожилой женщиной, материнского склада, которая находила какой-то выход, оказывая ему дружеское покровительство.

– Вам в самом деле надо участвовать в каких-нибудь гимнастических упражнениях и занятиях спортом в тюрьме, – сказал я ему.

– Нет, – отвечал он, и такой ответ был типичен для его менталитета. – Я воздерживаюсь от этого. Дисциплина будет страдать, если я буду участвовать в физических упражнениях. Лидер не может себе позволить терпеть поражение в играх.

На столе были вестфальский окорок, пирожные, бренди и все, что только можно вообразить. Было похоже на фантастически благополучно снаряженную экспедицию на Южный полюс.

– Если вы не будете следить за собой, растолстеете, как старый Вальтершпиль, тучный хозяин отеля «Четыре времени года», – сказал я ему.

– Нет, – настаивал он. – Я всегда смогу избавиться от лишних фунтов своими выступлениями.

Я захватил с собой пару книг издания Ганфштенгля с репродукциями старых мастеров в коллекциях Пинакотеки и Дрездена, которые были приняты с недовольными словами благодарности. Свежий экземпляр еженедельника Simplicissimus обрадовал его больше. Там была цветная карикатура на первой странице, изображающая Гитлера, въезжающего в Берлин на белом коне в окружении своих обожателей, во всех отношениях схожий с сэром Галаадом. «Ну, что я вам говорил! – произнес он с восторгом. – Пусть смеются, но я все равно там буду!» – хотя настроение его в то время было не особо оптимистичным. «А что говорят люди в Мюнхене?» – то и дело нетерпеливо спрашивал он. Я сказал ему, что настроения все еще преимущественно в пользу парламентской монархии наподобие той, что установил Хорти в Венгрии, и что, если бы Рупрехт оказал свою поддержку, эта цель была бы достигнута сравнительно малыми усилиями.

Все это никак не было по душе Гессу, который с недовольством хмурился, пока я разговаривал с ним. Это был период его наибольшего и длительного влияния, когда он помогал Гитлеру собираться с мыслями для «Майн кампф». Гесс был еще одним, в дополнение к Розенбергу, свистуном, к чему он добавлял невыносимую привычку забавляться со стулом, на котором сидел. Он усаживался на него не так, как все люди, пропускал его меж ног, садился на спинку, вертел его на одной ножке, как какой-то любитель-акробат, стараясь пустить пыль в глаза. Он терпеть не мог, когда видел, как Гитлер излагает какие-то взгляды, отличные от его собственных, и всегда старался отвлечь внимание. Все, что Гесс мог, – это вести разговор афоризмами. «Нам надо быть много более жестокими в наших методах. Это единственно возможный способ обращения с нашими врагами, – бубнил он. – Еще бы чуть-чуть жестокости, и дело «Бюргербрау» закончилось бы совсем по-другому». Ему нравилось слово «жестокий» (brutal), которое на немецком произносится с переливающимся трелью «р» и одинаковым ударением на обе гласные, и Гитлеру тоже, похоже, доставляло удовольствие звучание этого слова. Почти можно было ощутить, как он возбуждался, выкрикивая это слово при подсказке Гесса. Между этими двумя в данный период существовала очень тесная связь, и я впервые услышал, что они обращались друг к другу на «ты», хотя позднее на публике они этого не делали. Были еще Дрекслер и Экарт, к которым, я слышал, Гитлер обращался на «ты», да еще один-два старых товарища со времен войны. Рем то и дело старался перейти на «ты», но никогда не получал такого же ответа, но это, похоже, его не обескураживало.