Он приехал примерно в половине шестого в своем коротком синем саржевом костюме, которым так гордился, застегнутый на все пуговицы, с тем весом, что он приобрел в Ландсберге. Эгон вместе со мной встречал его в дверях. «Так рад снова видеть тебя, дядя Дольф!» – сказал он, и Гитлер вел его за руку, пока мы шли по коридору. У меня был большой концертный рояль в студии, и не успел я собраться с мыслями или проявить какое-то гостеприимство, как Гитлер, выглядевший возбужденным и взвинченным, почти умоляюще произнес: «Ганфштенгль, сыграйте мне «Либестод»!» Эта была одна из моих пьес, которые я играл в компании. Поэтому я сел и отбарабанил эту великолепную вещь из «Тристана и Изольды» с украшениями Листа, и, похоже, фокус удался. Он расслабился. Появилась моя жена, и он был очень рад ей, снова извинившись за сцену в Уффинге год назад и напевая вполголоса нашей маленькой дочери Герте. В его забавном огорченном поведении сквозила какая-то ревность ко мне за то, что у меня такая симпатичная жена.

Поначалу между нами состоялся короткий разговор. «Итак, – произнес он своим неуверенным тоном, являвшимся частью его характера, – после той вашей маленькой квартиры на Генцштрассе кто бы мог подумать, что мы встретимся вновь в прекрасном доме в лучшем районе города. Вы – самый аристократичный знакомый из всех, кто у меня есть». Он находился под сильным впечатлением и непрестанно повторял фразу о благородном месте, каковым оно и было на самом деле. Это была самая фешенебельная часть Мюнхена. Вдруг он оглянулся через плечо и остановился на полуслове. «Прошу прощения, – с сожалением извинился он, – это последствия тюрьмы. Постоянно ожидаешь, что тебя кто-то подслушивает» – и принялся живописать психологический эффект подглядывания через замочную скважину в тюремной двери.

Мы приготовили по-настоящему роскошный обед, за которым последовали австрийские пирожные, которые он любил. Я заметил, что он практически не пил, так что не было нужды держать бутылку подальше от него. Действительно, примерно в этот период у него начали развиваться вегетарианские вкусы, которые впоследствии стали так заметны. Может быть, это началось с необходимости сбросить лишний вес с помощью диеты, но, как обычно, он сделал это личной темой. «Если я чувствую, что мясо и алкоголь разрушают мою систему, я надеюсь, что, по крайней мере, у меня найдется достаточно силы воли, чтобы обойтись без них, какое бы наслаждение от них я ни испытывал», – обычно говорил он. Но в тот вечер с его аппетитом было все в порядке.

После обеда он стал разминаться, вышагивая взад-вперед по комнате, как солдат, с руками, сцепленными за спиной. Он никогда не был похож на человека, любящего посидеть. Каким-то образом он опять вернулся к военной теме, и мы обнаружили, что его способности подражания охватывают не только человеческий голос. Он поделился некоторыми воспоминаниями о Западном фронте и стал имитировать артиллерийский обстрел. Он мог воспроизвести грохот любой вообразимой пушки: германской, французской или английской, гаубиц, 75-мм орудий, пулеметов как в отдельности, так и вместе. Под звуки его потрясающего голоса мы действительно пережили пять минут битвы на Сомме, и я не могу вообразить, что подумали о нас соседи. К счастью, окна были закрыты, а дом окружал весьма обширный сад. Для поддержания его духа я просто преподнес ему в качестве подарка при возвращении домой подлинный документ, подписанный Фридрихом Великим, который передавался в моей семье по наследству. «Не забывайте, что даже старый Фриц сидел на барабане, грызя ногти после сражения при Гонкирхе, ломая голову, что же ему теперь делать!» – попробовал я подбодрить его. Его глаза засверкали. Мы чуть ли не физически ощущали, как в нем накапливалась энергия.

Вдруг он разразился большущей политической тирадой. К моему ужасу, он изверг еще более дистиллированную эссенцию всей той чепухи, что фабриковали Гесс с Розенбергом. Все эти смехотворные предрассудки мелких мозгов пехотинца, неспособных оценить баланс мировых сил и сосредоточиться вместо этого на внутренних конфликтах чисто континентальной войны и политики. «Мы достигнем решения во Франции! – вопил Гитлер. – Мы превратим Париж в развалины. Мы разорвем версальские оковы!» «О боже, – подумал я. – Париж – в руинах, Лувр и все эти сокровища искусства исчезнут!» Каждый раз, когда Гитлер погружался в это настроение, я ощущал почти физическую боль.

Похоже, он вышел из Ландсберга со своими наихудшими предубеждениями, еще более укрепившимися. Я уверен, что это была точка, в которой его скрытые радикальные тенденции начали кристаллизоваться, хотя пройдут еще годы, пока он станет недоступным фанатиком, не поддающимся учению и разуму, каким его узнал мир с его прихода к власти. Проведенный им в Ландсберге год вместо того, чтобы дать ему время, чтобы сесть и шире рассмотреть политические проблемы, только дал его сокамерникам возможность сузить его разум до их собственных ограниченных пределов. Его антисемитизм обрел еще более отчетливые расовые оттенки. Между собой они наполнили его разум бешенством и яростью из-за использования французами сенегальских войск во время оккупации Рура, и я совсем не уверен, что это не явилось отправной точкой для законов о расовой чистоте, которые в конечном итоге разовьют нацисты. Они подхватят эти идеи и приукрасят, а чтобы подкрепить свои аргументы, даже сошлются на такие уважаемые источники, как Бернард Шоу, который был не прочь поддержать идею о необходимости выведения человеческих существ в соответствии со стандартами, которые мы разработали для мира домашних животных. Конечно, Дж. Б. Ш. имел преимущество в виде густой бороды, так что нельзя было разглядеть, что он все время улыбается и что не стоит воспринимать его всерьез. Но у Гитлера были лишь маленькие усики, и его принимали всерьез, да и он себя воспринимал всерьез, так что эта идеология стала для него идефиксом.

Все это было достаточно плохо, но что в самом деле меня волновало – то, как Гессу удалось забить его голову доверху тезисом Хаустхофера о том, что надо, чтобы русских второй раз нокаутировали японцы, являвшиеся единственно возможным союзником Германии в мире, и тому подобным. Америка была просто изгнана из его разума, и я оказался в той же самой точке, с которой начинал. В известном смысле расовая одержимость сыграла здесь какую-то роль. Он не был по-настоящему антиамериканцем. Он не сумел впитать какую-либо информацию, которую я постоянно старался дать ему, и просто рассматривал Америку как часть еврейской проблемы. Уолл-стрит контролировался евреями, Америка управлялась евреями, а поэтому он не мог принимать их в расчет. Они были вне пределов его досягаемости и не являлись срочной проблемой. Как было суждено продемонстрировать «Майн кампф», он опять оказался во власти политико-милитаристских концепций Фридриха Великого и Клаузевица. Он мыслил лишь европейскими терминами, и его одурачили идеей превратить Англию либо, в случае неудачи, Италию в союзника в день его сведения счетов с Францией. Дело выглядело так, будто человек, реально повернувший ход войны – генерал Першинг, – и миллионы его солдат, переплывших Атлантику, просто не существовали. До него не доходило, что такое же чудо десантной операции может повториться, и даже быстрее, и даже к большему ущербу для Германии.

Когда он успокоился, я начал возражать ему. Я был одним из немногих, кого он слушал, совершенно здраво и трезво, когда мы были наедине, хотя он никогда внешне не проявлял признаков, согласен он со мной или нет, либо что он предлагает сделать в данном случае. В момент появления другого лица Гитлер возвращался к своему стилю декламации с трибуны, и становилось невозможно заставить его увидеть что-то в новом свете. «Бесполезно, – убеждал я его. – Вам надо избавиться от этого Розенберга», – и я показал ему одну из старых статей в «Фолькишер беобахтер», в которой было не менее четырнадцати грамматических ошибок. Розенберг был, в сущности, безграмотен, одержим своими абсурдными обидами за нордическую расу. «Через пятьдесят лет этот его миф, возможно, признают как один из величайших шедевров философии», – заявил Гитлер. «Это вздор, – настаивал я, – а вздор останется вздором». Я действительно разговаривал с ним в таком ключе, сколько угодно свидетелей подтвердят это. «Если сложить листок бумаги с чернильным пятном, никто через пятьдесят лет не совершит ошибку и не признает в нем Рембрандта. Розенберг – опасный и тупой человек, и чем скорее вы от него избавитесь, тем лучше». Как показали дальнейшие события, я с таким же успехом мог разговаривать с кирпичной стеной.