Вернувшись к жизни, я однажды видел ее в Сан-Себастьяне. Думаю, это было в 1977 году. Она не видела меня или не узнала. Она гуляла по бульвару с тремя детьми, все еще маленькими, разного возраста, одетыми вульгарно и одинаково. Она очень раздобрела.

Она привлекала меня сексуально более чем когда-либо.

В ту пору, когда мы еще были женихом и невестой, Каталина не позволяла мне заниматься с ней любовью; она хотела отдаться мне незапятнанной после нашей свадьбы.

Как вы заметили и даже поощрили (благодарю вас за тонкость, которая позволила вам нанять на кухню замечательную Госоне; я провел много приятных моментов в ее щедрой плоти), мне нравятся толстухи.

Так было не всегда.

Перед долгой чернотой у меня были более нормальные вкусы. Но после тринадцати лет, в течение которых я был подвешен в пустоте, как будто мое подсознание захотело компенсировать невозвратно потерянное время, я превратился в маниакальное, торопливое существо (я слишком быстр во всем без исключения): в обжору, сибарита, любителя излишеств, причуд, мотовства и даже китча.

Я также превратился в алкоголика.

И с тех пор я испытываю желание только к толстухам. Или, лучше сказать, мне удавалось совокупляться только с жирными; с женщинами средних размеров я страдаю непобедимой функциональной импотенцией. За единственным исключением, болезненным и одновременно чудесным, о котором я вскоре расскажу вам.

Как-то раз я обмолвился вам, что у меня была собака, животное, очень любимое мной. Конкретнее, это была сука, Трюфель, баскская овчарка, очень умная и проворная. Я дал ей такое имя, потому что она очень хорошо искала эти вкуснейшие грибы. Однажды мы участвовали в конкурсе в Сории, и Трюфель заняла второе место.

Моя собака была мне хорошим товарищем в первые годы моей изоляции. Она довольно много времени проводила в моей комнате; я слышал, как она топает лапами по деревянному полу, и замечал, что она лижет меня, по знакомому звуку языка.

А потом, в один февральский день 1966 года (я сохранял болезненное ощущение времени, благодаря гадскому радио моей матери), она исчезла.

Я так и не узнал, как она умерла; никто не разговаривал об этом в моей комнате.

Я обвинил отравителей также и в утрате своей невесты и собаки; жгут ненависти сжался еще немного.

Три года спустя, в 1969 году, хоть и трудно такое представить, мое положение ухудшилось.

Я окончательно потерял ощущение времени. Не только дат, но также смены дня и ночи.

Позже я узнал, что провел так три года.

Как я тосковал по календарю, который обеспечивало Радио моей матери, столь сильно достававшее меня в доме! Я дошел до того, что стал скучать даже по голосу фригидной учительницы, предполагаемой Элены Франсис.

Моя мать умерла в тот год. Ее отвезли в больницу, нашли у нее рак с метастазами и вынесли ее оттуда ногами вперед. Но я не узнал об этом прискорбном событии до 1975 года.

Единственное, что я осознал, благодаря своим скудным каналам информации, – это то, что после последней мерзкой яичницы, которой моя мать ужинала в моей комнате (это был последний ее образ), меня, довольно много часов спустя, вытащили из дома и отвезли на машине в какое-то место, дорога до которого не заняла особенно много времени.

Я находился в новом месте, с совершенно незнакомыми мне запахом и звуками (их было очень мало).

В это трудно поверить, но так оно и было: за эти шесть лет я не слышал ничьего голоса, ни единого человеческого слова.

В этот период я и лишился рассудка.

Лица шести смертельных врагов – моего дяди (особенно моего дяди), женщины, троих мужчин и кюре – занимали мое сознание постоянно.

Я так же быстро забывал их черты, как и вспоминал их, сантиметр за сантиметром. Я мысленно запечатлевал все скудные данные, что у меня о них были, каждую деталь, какую мне удавалось оживить в своей расплывчатой памяти…

Меня охватывала тревога сверх меры каждый раз, как какая-нибудь деталь, пусть даже несущественная, забывалась и не сразу вспоминалась. И я терял почву под ногами, до истерики, когда на меня находила уверенность в том, что что-нибудь невозвратно утекло вместе со сточными водами забвения.

Я убивал их в своем воображении сотни раз, одного за другим, множеством способов, огромным множеством.

В той комнате, больничной палате, приюте или чем еще было это заведение (хотя я, конечно, был один, кажется, никого больше не было рядом со мной), кто-то регулярно меня навещал.

Я чувствовал его дыхание возле моего лица.

Запах тела, смутно неприятный, словно бы прогорклый, луковый, не был мне знакомым, хотя и вовсе неведомым он тоже не был.

Это был мужчина.

Некоторое время он пребывал в молчании, а потом всегда глубоко вздыхал и издавал ртом какие-то звуки, напоминавшие мне мычание человека, у которого рот заткнут кляпом и который пытается говорить – типичное «ммммм!», как в комиксах. После того как прекращались эти звуки, моего носа достигал слабый запах, очень слабый, тоже смутно знакомый, но распознать его мне не удавалось, хоть я и ломал себе голову, пытаясь вспомнить, чем он вызван.

Это был запах, который иногда я определял как нечто сладковатое, иногда он напоминал мне аромат сосновой смолы или каштана, когда он недавно упал с дерева и его очищают от кожуры… И даже сырой говяжий фарш.

Потом я слышал, как шаги посетителя удаляются.

Это загадочное событие повторялось десятки, может быть, сотни раз.

Я подумал, что, быть может, ко мне применяют какой-то метод лечения, и запах исходит от какого-нибудь медицинского препарата. Или что посетитель приходит с грудным ребенком, ведь в вышеуказанный момент я слышал тот всем известный звук, который производят маленькие дети, когда сосут соску.

В болезненный миг пробуждения мне открылось без обиняков, что именно происходило и кто был мой посетитель; ведь я вернулся к жизни внезапно, во время одного из его визитов.

Звук сосания исходил не совсем от ребенка.

У меня вдруг возникло такое ощущение, словно я поднимаюсь вверх в головокружительном лифте, со дна колодца или из очень глубокой пропасти, при этом чернота пребывала неизменной до тех пор, пока это тревожное чувство подъема не прекратилось. И вот тогда вспышка белого света пронзила мое сознание, и я проснулся.

И едва проснувшись, все еще слепой от того, что долго не пользовался своими глазами, еще толком не осознав, что ко мне вернулись все ощущения телесного существа, я заметил, что кто-то с большим усердием лижет мой член и что я вот-вот кончу.

Постепенно я смог видеть.

Превозмогая сильную боль в затылке, я поднял голову; понятно, что я при этом лежал. У меня случился оргазм (я все еще был лишен дара речи и не мог застонать, но в тот момент он показался мне самым сильным оргазмом в моей жизни; конечно, после тринадцати лет с сухим членом), и сразу же меня охватил чудовищный ужас.