– Натазники девственности на свадьбе, говорят, не зазвенели…

– С воинами забавлялась смалу…

Хотелось обернуться и кинуть в лица сплетницам что-нибудь веское, хлесткое. Или толкнуть. Сдержалась, не стала себя принижать. Лишь глянула, выходя, сверху вниз и бровью повела гордо. Чему-чему, а уж гордости-то научил надменный муж. Пусть эти, скудные, в заплатанных дохах, хоть слюной изойдутся от зависти, все равно им как своих ушей не видать ни дохи из темного соболя, ни дорогих серег с небесными камушками, какие на Олджуне красуются! А что Тимир с нею неласков, про то никому не известно.

– Хороша женка, да без ребенка, – шепот ядовитый стегнул по ушам больнее прута. Жестокая бабья месть за высокомерие беглого взора…

Слезы вновь подступили к глазам. Жаль, не довелось понести от барлора. Теперь большенькое бы дитя, весело лопоча, бегало летом по зеленым аласам. Не важно где – в заставе или диком урмане, где прячется племя, которое больше людей почитает волков.

Не простил, не вернулся Барро. Почему мужчины прощать не умеют? Казалось бы, то же, что женщины, чувствуют, те же три души у них, тот же Сюр вьется вверху солнечными поводьями. А природа мужская – иная, не тонкая и не гибкая, точно шкура грубая, невымятая…

С левой стороны затаились руины бывшего жилища дядьки Сордонга. Пещеристая, не прикрытая снегом дыра чернела под вздернутыми лапами-балками, словно раззявился великанский рот.

Когда-то это была добротная, ухоженная юрта, потом дядьке вздумалось переехать на берег Диринга, а в ней поселились две безумные сестры с маловёсным уродом. Олджуна ходила к ним по поручению Никсика, приносила убогим еду. В детском любопытстве украдкой разглядывала уродца, поражаясь, какой же он страшненький, и спешила выскочить вон. Гнилым, воньким был воздух в жилье, что чудилось вовсе не домом, а звериным логовищем. Сытыганские женщины судачили, будто ребенок-страхолюдина – бесовское порождение, плод блуда сестер с ночными демонами, и непонятно, кто из них мать.

Что же эленцы, по велению Хозяек Круга уничтожив тордохи проклятого аймака, забыли сжечь эту пугающую груду? А вон кто-то недавно поставил самострел… Увела ли волчица свою стаю из Элен?

С тех пор как ушел барлор, Олджуна ни разу не пела по-волчьи. Теперь хотелось завыть призывно и страстно, как воет одинокая волчица во время гона, и одинокий самец узнаёт, где ее искать.

Она вздохнула. Вой не вой – не откликнется Барро.

Барлор научил ее распознавать смысл в волчьем разговоре и песнях. Показывал, как с визгом и тявканьем голосят, призывая взрослых, прибылые щенки и высоко берут переярки от радости жизни и воли. Как матерый густо и коротко извещает жену о возвращении к логову или взрыкивает мощно, упреждая об опасности, а сам бросается навстречу врагам.

Олджуна не заметила в стае матерого, когда приходила сказать волчице про облаву, и поняла, что ее волчья сестра, с глазами точь-в-точь как у Барро, осиротела.

Люди здесь не бродят, а зверье, наверное, шастает. Обогнув самострел, женщина подобрала сухую ветку, бросила в тетиву и обезвредила насторожку.

Много нынче стало в долине зверей. Неведомо, что понудило их порвать родовые пуповины. Но, видать, ничему неподвластна великая жуть, от коей бегут даже из мест, не слыхавших человечьего голоса. Одни звери уходят на юг, другие остаются недалеко за горами. Жмутся ближе к людям, хотя эленские охотники встретили доверчивых кровавой резней. Недаром старейшина совестил. А главный жрец говорил на сходе, что побег зверей с северо-востока связан со свадьбой демонических звезд.

Олджуна зябко поежилась: ох, как она плакала, когда ее покинул барлор! Выла под звездами, холодными, точно пальцы с мороза. Орлы летели в ночное небо к Смотрящему Эксэкю…

Она тогда была глупа и безжалостна. Она убила дитя священных птиц, и Дилга наказал бесчадьем.

На спуске к сытыганскому аласу Олджуна в удивлении остановилась. Под балками в развалинах дядькиной юрты померещилось странное шевеление. Там кто-то двигался и тихонько напевал! Неужто в столь неприятное место забрела и играет досужая ребятня?

Олджуна недоверчиво прислушалась. Тонкий детский голосок старательно выводил игривую песенку:

Помешкав, Олджуна решилась приблизиться и заглянула сбоку в дыру.

Спиною ко входу на провисшем бревешке сидела маленькая девочка в длинной, не по росту, дохе, сильно изъеденной грызунами. Наклонив голову, девочка что-то нежно покачивала в руках.

Олджуна возмутилась: это какая же мать одевает чадо в непочиненное, попорченное мышками? Еще и отпускает от себя так далеко. Не знает разве, что вокруг рыщут опасные звери?!

Увлеченная пением, девочка не расслышала шагов. Не заметила, как Олджуна подкралась, даже тогда, когда та заглянула ей за плечо… Ах, вот почему дитя прячется! Оно баюкает запретную игрушку! Глиняный идол был заботливо укутан в лоскут грязной ровдуги.

Олджуна вспомнила, что в детстве тоже лепила из глины похожие на человечков потешки и подолгу играла ими. Потом бабушка сказала, что играть подобиями людей – большой грех. Их-де разрешено иметь только шаманам, ибо дух идолов схож разумом и силой с человеческим Сюром.

– Открой свое сердечко, – пела девочка, простуженно шмыгая носом.

Чтобы не напугать ребенка, Олджуна легонько притопнула ногой и кашлянула. Девочка замолчала, и плечики испуганно сжались. Не обернулась.

– Разве тебе не говорили, что идолами играть нельзя? – спросила Олджуна негромко, но строго. – А ну-ка, дай сюда.

Низко наклонив голову, девочка подала игрушку. Глиняный человек кого-то напоминал. Черты лица правильные, валики бровей сурово сдвинуты, а на щеке зигзагообразная полоска… Хорсун!

Олджуна оторопела: что за бред перед нею, во имя богов? Неужели дитя впрямь зачем-то вылепило багалыка или столь потрясающее сходство случайно?

«Случайно», – постаралась убедить себя и в замешательстве вложила идола обратно в подставленную руку ребенка. Просто маленьким девочкам тоже нравятся воины.

– Зачем ты сюда забралась?

– Матушка не запрещает мне гулять, где я хочу, – пролепетала малышка.

– Кто твоя матушка?

– Ее зовут Кэнгиса.

– Кэн… гиса, – повторила Олджуна, медля и заикаясь. – Какая Кэнгиса?..

– Жена Никсика, старшого аймака Сытыган, – сказала девочка и подняла миловидное чумазое личико…

Узрев себя, оставленную в давних детских веснах, Олджуна охнула и попятилась. Оперлась на трухлявые бревна. Глаз не могла отвести от красивого, лукавого лица ребенка. Древесное гнилье с глухим треском опадало за спиной…

– Прими мой огненный цветок, – пропела девочка грубым голосом. Облизнула красные, изогнутые в хищной усмешке губы, подалась к Олджуне и прохрипела надсадно, с присвистом, словно ее душили: – Прис-спел любви горяч-чий с-срок!