– Ладно, – сказал Бун. – Тип из Пассема…

– Поняла, – сказала мисс Реба. – Паршем[22].

– Вот-вот, – сказал Нед. – Где легавых собак испытывают… Местечко так себе… уже выставлял своего коня против этого коня на скачки в три заезда, пятьдесят долларов за каждый заезд выкладывал, кто победит, тот все и забирает. Но это что, какие-то там сто пятьдесят долларов. А нам надо отыграть автомобиль.

– Как отыграть? – спросил Бун. – Как эта сволочная лошадь отыграет машину у типа, который уже дал тебе за нее лошадь?

– А так, что он не верит, что этот конь годен для скачек. А зачем, по-твоему, он променял мне его задарма, за какой-то автомобиль? Зачем не оставил у себя и сам не выиграл автомобиль, ежели ему уж так понадобилось, чтобы у него были оба – и конь и автомобиль?

– Лопнуть, если я что-нибудь понимаю, – сказал Бун. – Зачем?

– Да я ж тебе уже все объяснил. Этого коня уже два раза побил конь того типа из Пассема, потому что никто еще не умел заставить его скакать как следует. Так что этот тип думает, раз конь те два раза не обогнал, значит, не обгонит и в третий раз. Вот и выходит, нам теперь нужно одно: поставить на этого коня против хозяйского автомобиля. А он согласится с превеликим удовольствием, потому что кто ж откажется вернуть себе и коня, раз автомобиль он уже получил? Да и риск всего-навсего – дождаться, когда конь прибежит к финишу, а там взять его, и привязать к автомобилю, и вернуться в Мемфис…

Тут в первый раз заговорила мисс Реба. Она сказала:

– Иисусе Христе!

– …потому что он не верит, что мне удастся заставить коня выиграть. Но или я совсем из ума выжил и не понимаю что к чему, или он не так уж не верит, чтобы не заявиться послезавтра в Пассем и не посмотреть, чем это кончится. И ежели ты не наскребешь у этих леди столько монет, чтобы ему загорелось поставить на автомобиль против коня, лучше бы тебе никогда в глаза не видеть Хозяина Приста. У меня бы храбрости не хватило пригнать ему автомобиль без всякой добавки. Но, может, этот конь все-таки спасет тебя. Потому что только я его увидел, как сразу вспомнил…

– Хи-хи-хи! – в ярости, в бешенстве передразнил его Бун. – Ты меняешь хозяйскую машину на лошадь, которая и ноги-то переставлять не может, а теперь собираешься отдать и лошадь, если я наскребу столько монет, чтобы ему загорелось…

– Дай мне кончить, – сказал Нед. Бун замолчал. – Дашь ты мне кончить? – спросил Нед.

– Кончай, – сказал Бун. – Только не тяни…

– …сразу вспомнил моего мула, – сказал Нед. Теперь они оба молчали, только смотрели друг на друга. Мы, остальные, не сводили с них глаз. Потом Нед снова заговорил, негромко, даже мечтательно: – Этим леди не привелось знать того мула. Где ж им, они чересчур молоденькие, да и далеко отсюда до Йокнапатофы. Жаль, нет здесь Хозяина или мистера Мори, уж они бы порассказали о нем.

Мог порассказать и я. Потому что этот мул вошел в нашу семейную летопись. В те времена отец и Нед были совсем юнцами, а дед еще жил в усадьбе Маккаслинов, еще не стал джефферсонским банкиром. Однажды, воспользовавшись отсутствием твоего двоюродного деда Маккаслина, отца дядюшки Зака, Нед отвел на ферму чистокровную кобылу из рысистой пары, которую запрягали в карету, и случил ее с ослом. Когда вызванная этим буря поутихла и кобыла принесла муленка, твой дед Маккаслин заставил Неда купить его и еженедельно вычитал из Недова жалованья по десять центов. Неду потребовалось три года, чтобы расплатиться, и к этому времени его мул вышел победителем во всех состязаниях со всеми мулами в пятнадцати – двадцати милях вокруг, а потом и во всех состязаниях с мулами в сорока – пятидесяти милях вокруг.

Ты слишком поздно родился, не успел свести знакомство с мулами, поэтому тебе не понять, до какой степени это поразительно и даже потрясающе. Мул, который даже один-единственный раз пробежит хоть полмили, куда ему всадник велит, и то становится живой легендой в округе, ну, а который неуклонно проделывает это раз за разом – такой мул уже подлинно сверхъестественный феномен. Потому что, не в пример лошади, мул слишком разумное существо, чтобы надрываться ради победоносной пробежки по краю тарелки окружностью в милю. Вообще, по разуму я ставлю мулов сразу за крысами; потом идут кошки, собаки и в самом конце лошади – если, конечно, ты согласишься с моим определением разума как умения применяться к обстоятельствам, то есть умения принимать обстоятельства и при этом сохранять хоть малость личной свободы.

На первое место я, конечно, ставлю крысу. Она живет у тебя в доме, но не помогает ни купить его, ни построить, ни починить, ни уплатить налоги; она ест все, что ешь ты, но не помогает ни заготовить еду, ни купить, ни даже привезти в дом; избавиться от крысы невозможно: не будь у нее каннибальских наклонностей, она давно заполонила бы землю. Кошка – третья по счету, у нее есть кое-какие крысиные свойства, но она слабее, более хлипкая; кошка тоже не шьет, не жнет, живет у тебя нахлебницей и при этом не платит тебе любовью; она когда-нибудь вымрет, перестанет существовать, исчезнет с лица земли (я говорю о так называемой домашней кошке), но пока что ей это не грозит. (Существует предание, – думаю, китайского и, уверен, литературного происхождения, – будто некогда на земле владычествовали кошки[23], и вот, после многовековых попыток справиться с напастями, терзающими смертных – с голодом, чумой, войной, несправедливостью, глупостью, алчностью, словом, с цивилизованным укладом жизни, – они собрали конгресс мудрейших котов-философов, – пусть подумают, что тут можно предпринять; и те, после долгих прений, пришли к выводу, что эту проблему, эти задачи решить невозможно и единственный разумный выход – сдаться, отречься от власти, передать ее существам менее развитым, виду или отряду настолько оптимистическому, чтобы считать загадку смертного удела разрешимой, и настолько невежественному, чтобы так при этом убеждении и остаться. Потому-то кошка и живет с тобой, целиком зависит от тебя во всем, что касается еды и жилья, но лапой не шевельнет ради твоего блага и никакой любви к тебе не испытывает; короче говоря, потому-то кошка относится к тебе именно так, как относится.)

Собаку я ставлю на четвертое место. Она отважна, верна, неизменна в своей привязанности, что не мешает ей тоже быть нахлебницей; ее слабость (сравнительно с кошкой) состоит в том, что она согласна работать на тебя – я хочу сказать, готова по доброй воле, с радостью учиться всяким фокусам, самым дурацким, только бы доставить тебе удовольствие, только бы ты потрепал ее по голове; она не менее убежденная, цепкая нахлебница, чем крыса или кошка, но не может равняться с ними, потому что вдобавок еще и подхалимка, ей кажется, будто она должна выказывать тебе благодарность; она будет пресмыкаться, унижать свое достоинство ради твоей забавы, станет вилять хвостом в ответ на пинок, отдаст жизнь за тебя в драке и сдохнет от тоски на твоей могиле. Лошадь я ставлю на последнее место. Она способна переварить только одну мысль зараз, и ее главное свойство – робость, боязливость. Даже ребенок может уговорить, улестить лошадь, и она переломает ноги, доведет себя до разрыва сердца, согласившись бежать слишком далеко и слишком быстро или прыгать через препятствия слишком длинные, или слишком высокие, или слишком трудные; за ней нужен глаз да глаз, как за несмышленым младенцем, не то она обожрется и околеет; будь в ней хоть капля сообразительности самой захудалой крысы, она стала бы всадником.