И случилось чудо: воспоминания прошлого оказались прекраснее его самого. Все было так, словно мы и не покидали тот наш дом на Мюнстер-роуд, словно и не уезжали из Эдинбурга. Было покойно и весело, и разговор шел так, как редко бывает даже у близких друзей: я расспрашивал Генри вовсе не для того, чтобы потом самому ответить на свои вопросы, а потому что действительно хотел услышать его мнение. И он попал в то же настроение — говорил с тем же мягким юмором, подтрунивал надо мной. Мы постепенно напивались, а небо за окном растворялось в сумерках, в пабе зажгли свет, пепельница-раковина переполнилась окурками, и над ней взвихрялся пепел, когда кто-то открывал дверь.

— Помнишь, как мы пили целое воскресенье и свалились где-то в шесть, совсем убитые? Сейчас силы не те. Уж и не знаю, как у нас тогда все получалось. Были ли мы счастливы? Я вспоминаю то время как счастливое, но иногда было жутко. Ты не мог найти работу. И я бывал совершенно разобранный. О чем думал? Даже не знаю.

К тому времени, когда на столе появились начос, мы слегка расчувствовались и принялись вытаскивать длинные полоски сыра и втягивать их в рот. Пепельницу сменили, соседние столики освобождались и снова заполнялись, а мы никак не могли наговориться.

— Знаешь, Генри, мне даже думать не хочется о том бедолаге, каким я тогда был. Помню, что днем уходил куда-то, даже если никаких собеседований и не назначал, и просто бродил по городу, чтобы не оставаться дома. Иногда сидел где-нибудь в парке в Челси, смотрел на дома с коваными балкончиками и буквально кипел от злости — как же все несправедливо устроено. Но… Да, да. Мы были счастливы. Вы двое рядом. Когда приходил домой, я всегда чувствовал, что ничего по-настоящему ужасного случиться не может, пока вы со мной.

Генри встал, потянулся и направился к туалетам, но задержался на секунду у бильярдного стола и улыбнулся одному из игроков, который посторонился, давая ему пройти. Снаружи уже совсем стемнело. На противоположной стороне улицы, у освещенной витрины, спорила о чем-то парочка. Парень ходил туда-сюда по тротуару, но, отойдя от своей спутницы, каждый раз возвращался, чтобы сказать ей что-то и снова отойти, пнув заодно столбик ограждения. Девушка держалась очень спокойно, и только нижняя губа у нее то и дело начинала подрагивать. Я почему-то решил, что она-то и не права. В злости ее приятеля присутствовала нотка унижения, а нервозность, вспышки гнева и сжатые кулаки выдавали главное: он уже понял, что потерял ее. Вернувшись в очередной раз, он крикнул что-то ей в лицо и даже вскинул руку, готовый ударить. Я привстал, собираясь уже выскочить и вмешаться, но тут он сломался. Руки бессильно упали, лицо раскисло, плечи задрожали. Девушка — глаза ее оставались сухими и ясными — обняла его и прижала к себе. Рыдания понемногу стихли, и они рука об руку побрели прочь — в теплую неизведанность ночи.

Пара скрылась из виду, но какая-то горечь неразрешенного спора осталась в воздухе, и, когда Генри вернулся, я ощутил некую перемену, словно сгустилась сама атмосфера вокруг нас. Он взял в баре два двойных виски и неуклюже опустился с ними за стол.

— Чарли, я хотел поговорить с тобой, — начал он, помолчал, потом продолжил: — Это в прошлом, теперь уже ничего не поправишь, но поговорить нужно. Потому что… потому что это многое объясняет. И ты имеешь право знать. Может быть, это поможет нам пойти дальше, учитывая то, что происходит сейчас. Я был влюблен в Веро. Ты, наверно, и сам догадывался. Конечно, все это теперь далеко, многое осталось невысказанным, и ты нравился ей намного больше, чем я. Но она мне не безразлична. Господи, как же трудно об этом говорить. Не в моем стиле такие эмоциональные разгрузки.

Я молчал. Он вздохнул.

— В Эдинбурге я… я просто ждал, когда же вы с ней разойдетесь, когда эти ваши отношения, или что там еще, кончатся. Но они все не кончались и не кончались, даже после того, как она оставила тебя. Вас что-то связывало, что-то прочное, крепкое. Это что-то означало, что я не могу поговорить с ней по душам, признаться в своих чувствах, разве что когда мы оба напьемся, но и тогда она примет мои излияния за шутку. Не более того. Ты давал ей что-то, чего не могли дать другие. Между вами как будто была какая-то физическая связь, и она не рвалась, не ослабевала. Я чувствовал себя просто ужасно.

Иногда она целовала меня. Когда ты ходил куда-то с другими девушками, а ей нечем было заняться, она приходила ко мне — летом нашего второго курса. В этом было что-то… что-то подростковое. Иногда она позволяла мне пощупать ее под рубашкой, просунуть палец ей в штаны, но и только. Мы просто сидели при включенном свете и целовались. Для меня то были самые счастливые деньки. Самые счастливые за всю мою треклятую жизнь. Трагично, верно?

Что меня беспокоит — беспокоит по-настоящему уже несколько недель, — это то, что однажды ночью, незадолго до того, как она ушла, я позвонил ей. Мне было плохо — перебрал кислоты, вот крыша и поехала. Я лежал на скамейке в парке на Кингс-роуд и умолял ее бросить работу, уехать со мной из города, начать новую жизнь подальше от всего этого обмана, притворства, чванства. По-моему, — не уверен, но так мне показалось, — она задумалась. Я даже решил, что она уже согласна, что я убедил ее уехать. Но только не со мной. Веро сказала, что мы никогда не будем вместе, что у меня есть девушка и что я должен быть счастлив с ней. Я объяснил, что Джо — это так, временное, что я с Джо только до тех пор, пока не смогу быть с ней, с Веро. Тут она расплакалась и положила трубку.

Он говорил это все с несчастным видом, тихим, страдальческим голосом, и я, слушая его, чувствовал, как закипает во мне злость, как стягивает живот и грудь, но потом злость сменилась жалостью, ощущением абсурдности происходящего. Я посмотрел на Генри — он кусал губы, а потом схватил стакан, хотя там уже ничего не осталось. Веро выходила замуж за кого-то другого, и все эти чувства, вся история случившегося и не случившегося были уже не важны. Я добрался до бара, взял еще виски, вернулся, поставил перед Генри стакан и похлопал его по плечу.

— На хер все это, Генри. Уже неважно. У меня ведь и не было с ней ничего особенного. Ничего такого, что могло бы продолжаться. Мы ее забавляли. Да и бардака у нее в голове было больше нашего. Теперь пусть с ней разбирается Марк. Надеюсь, от души надеюсь, что мы все же останемся с ней друзьями. Что все будет проще и яснее. Без каких-то темных желаний и тайных томлений, которые только могут все испортить. Веро — необыкновенная девушка. И мы, когда все вместе, втроем, — просто замечательные.

«Закрываемся, джентльмены, будьте любезны…» — подал голос бармен, и мы с Генри улыбнулись друг другу. Пробившись к стойке, я взял без очереди по последней, а когда возвратился, Генри, порывшись в рюкзаке, достал два бледно-голубых конверта.

— Это пришло на мой адрес. Думаю, у нее нет твоего.

Я вскрыл конверт, узнав мелкий, с наклоном, почерк Веро. Это было приглашение на свадьбу 24 июля, Нёфшатель-ан-Брэ. В правом верхнем углу — мое имя. Не Чарли — Чарлз. На оборотной стороне Веро написала: «Пожалуйста, дорогой, приезжай. Ты мне нужен». Я пожал плечами, Генри улыбнулся, и мы вышли из бара. По Бонд-стрит — мимо золоченых фасадов и темных внутренностей бутиков, мимо закрывшихся ставнями модных ателье Сэвил-роу, мимо грузных швейцаров и изнеженного француза у входа в «Эмбасси», пропускающего гостей по списку приглашенных. В конце очереди я заметил Янниса и Энцо с тремя гречанками необыкновенной красоты.