Среди бесспорных русских источников «Недоросля» специалисты называют комедию Екатерины II «О, время», которая, в свою очередь, создавалась под непосредственным влиянием пьесы немецкого писателя, автора духовных од, нравоучительных рассказов и басен, романа, пастушеской драмы и комедий Кристиана Фюрхтеготта Геллерта (1715–1769) «Богомолка» («Betschwester», 1745 год). В самом деле, главная героиня немецкой комедии — проводящая дни в молитвах недобрая вдова фрау Рихардинн мало чем отличается от госпожи Хонжахиной, ее добродетельная, но не получившая должного воспитания дочь Христианхен — от внучки Хонжахиной Христины, жених Христианхен Симон — от русского Молокососова, дальняя родственница хозяйки дома Лорхен — от служанки Хонжахиной Мавры, а друг Симона Фердинанд — от друга Молокососова Непустова. «Неизвестный» (на деле же очень хорошо известный всей отечественной читающей публике) автор русской пьесы, который, как сказано в издававшемся Н. И. Новиковым журнале «Живописец», первый сочинил «комедию точно в наших нравах» и чье «перо достойно равенства с Молиеровым», оказался не вполне самостоятельным, хотя и чрезвычайно скромным драматургом (о своем литературном таланте Екатерина рассуждает в письме Вольтеру от 6/17 октября 1772 года: «…у автора много недостатков, — признается императрица, — он не знает театра; интриги его пьесы слабы. Нельзя того же сказать о характерах: они выдержаны и взяты из природы, которая у него перед глазами. Кроме того, у него есть комические выходки; он заставляет смеяться; мораль его чиста, и ему хорошо известен народ»). При самом поверхностном сопоставлении несомненно похожих комедий «О, время» и «Недоросль» (подчас фонвизинская госпожа Простакова едва ли не цитирует екатерининскую госпожу Хонжахину) становится понятно, что через десять лет после создания венценосной писательницей своей, несомненно, удачной пьесы у нее появился талантливый и грозный соперник: в отличие от комедии Екатерины Великой, сочинение остроумнейшего человека ее блестящей эпохи Дениса Ивановича Фонвизина стоит на уровне лучших образцов комедийного жанра, виденных им в Париже.

В начальных сценах «классического» «Недоросля» (кроме которого некоторые исследователи выделяют так называемый «ранний», датированный 1760-ми годами, и «рихтеровский», созданный вскоре после возвращения Фонвизина из Франции, вероятно, в 1779 году, и фрагментарно пересказанный его младшим современником И. Рихтером варианты) участвуют преимущественно отрицательные, а значит, уморительно смешные персонажи. И с первых же их реплик на зрителя неиссякаемым потоком обрушиваются шутки величайшего русского насмешника и непревзойденного мастера каламбура. Кафтан, сшитый для Митрофана, малого «деликатного сложения», к «дядину сговору», кажется его матери, неистовой ругательнице Простаковой, слишком узким, и она требует от крепостного портного Тришки разъяснений. Тот неожиданно решительно оправдывается, говорит, что заранее предупреждал о своем неумении шить кафтаны, и на резонный вопрос мучительницы, у кого, по его мнению, учился первый портной, не задумываясь, отвечает, что первый портной, скорее всего, шил хуже Тришки. Не вбеги в этот момент Митрофан, неизвестно, какие молнии обрушились бы на голову «перепревшего», но не убедившего свою хозяйку крепостного. Продолжая начатую тему и знакомя «смотрителей» с другими героями, Фонвизин выводит на сцену мужа «презлобной фурии» — господина Простакова. «При твоих глазах мои ничего не видят», — говорит хозяин дома, застигнутый врасплох вопросом грозной супруги, «каков кафтанец», и не сумевший сразу же представить правильный, то есть ожидаемый госпожой Простаковой, ответ. Обсуждение заканчивает брат хозяйки Тарас Скотинин, проявивший известную самостоятельность мышления и объявивший кафтан сшитым «изряднехонько» (свое здравомыслие он продемонстрирует еще не раз, например, когда на заявление Простаковой, что исчезнувший из поля ее зрения, а потому наверняка умерший Стародум, «конечно, не воскресал», отвечает: «Сестра! Ну да коли он не умирал»).

Высказавшись относительно «обновки к дядину сговору», персонажи заводят беседу о состоянии здоровья объевшегося, неважно себя почувствовавшего и «протосковавшего» до утра племянника Митрофанушки. Выясняется, что давеча «маменькин сын» изволил поглотить невероятное количество пищи, и ночью ему лезла в голову «всякая дрянь», то матушка, то батюшка, и в этом прекрасном сне матушка так усердно колотила батюшку, что ребенок почувствовал жалость. Спохватившись, что сочувствие к избитому родителю может не понравиться ревнивой Простаковой, Митрофан незамедлительно поясняет, что жалко ему было уставшую драться матушку, а не поколоченного (и не на шутку испугавшегося этого рассказа) батюшку; за проявление сыновней любви плутоватый Митрофан (с греческого его имя переводится как «матерью явленный») объявляется Простаковой единственным материнским утешением. Боящийся раздражить супругу простак Простаков поражается уму своего малопривлекательного сына и признается, что не в силах поверить, будто такой забавник и затейник может быть его детищем. Митрофан же, отказавшись от услуг докторов, исчезает, бросив напоследок наполненную глубоким смыслом реплику: «Побегу-тка теперь на голубятню, так авось либо…»

В этой сцене не слишком многословным выглядит скотоподобный дворянин, посетивший Простаковых член этого благородного семейства — бывший гвардейский капрал, а ныне помещик и большой мастер выбивать из крепостных оброк — Тарас Скотинин. Чуть позже мы узнаем, что на брак с Софьей, дальней родственницей господина Простакова, после смерти матери взятой в его «деревеньку» и фактически лишенной своего «имения», над которым Простаковы «надзирают как над своим», Скотинин согласился не из-за любви к добродетельной девушке и даже не из-за ее небогатых деревенек, а исключительно благодаря свиньям, в этих деревеньках содержащимся. Свиньи же «в здешнем околотке» такие крупные, что встав на задние ноги, окажутся выше «каждого из нас» (то ли родственников Скотинина, то ли местных дворян) на целую голову. Митрофан, по признанию умиленного Простакова, сызмальства испытывал склонность к «свинкам» и при их виде начинал дрожать от радости. Вероятно, развивает мысль счастливый отец, племянник пошел в дядю. «Тут есть какое-то сходство», — соглашается дядя, но откуда же такая страсть к свиньям у него, Тараса Скотинина? Вероятно, «и тут есть же какое-нибудь сходство», — отвечает неожиданно попавший в самую точку обычно очень недогадливый Простаков. Смысл брошенной им реплики Простаков не понимает, но понимает Фонвизин, а вслед за ним и весь зрительный зал. Действие толком еще не началось, а искрометных шуток уже хватило бы на целую комедию: Фонвизин вывел на сцену «зверское» семейство и высмеивает его без всякой жалости.

Примитивные и лишенные элементарного представления о нормах человеческих взаимоотношений, они, и в первую очередь их «вожак» Простакова, бранятся хуже героев «Бригадира», от грубого пренебрежения мгновенно переходят к низкому заискиванию, двигаясь к поставленной цели, не брезгуют самыми презренными средствами и в жестокости видят главное достоинство помещика. «Все сама управляюсь, батюшка, — жалуется Простакова нисколько ей не сочувствующему честному чиновнику Правдину, — с утра до вечера как за язык повешена, рук не покладаю: то бранюсь, то дерусь. Тем и дом держится, мой батюшка». Изысканные манеры появившегося в конце первого действия Правдина сильно отличают его от грубых и темпераментных собеседников, на его фоне выглядящих еще безобразнее. С Простаковой Правдин вежлив, со Скотининым холоден, хозяина дома и его сына он не удостаивает даже взглядом и не просто отказывается нарушать принятые в обществе приличия, но и объясняет, в чем эти приличия состоят — «я никогда не читаю писем без позволения тех, к кому они писаны», — отвечает он на предложение Простаковой прочитать вслух письмо Стародума, адресованное его племяннице Софье. Среди всех выведенных на сцену персонажей грамоте обучены лишь Софья и Правдин, Простакова и все ее присные читать не умеют и в безграмотности видят едва ли не высшую добродетель, уходящую вместе с прекрасной стариной. «Вот до чего дожили! К девушкам письма пишут! Девушки грамоте умеют», — возмущается Простакова и в своем негодовании уподобляется «старым московским кумушкам», высмеянным императрицей Екатериной в ее комедии «О, время».