Я опять оказался прав. Лили спит в маминой комнате. Заглянул туда рано утром, и вот она, — похрапывает, свернувшись теплым комочком в углу широченной кровати под лучами рассветного солнца. Она не проснулась, даже когда я вплотную подошел к постели и наклонился, так что наши головы почти соприкасались. Какое странное зрелище — спящий человек! От нее исходит сонный дух, запах девичьего пота, удушающе-сладкий аромат дешевых духов, которыми она себя обливает. За вычетом последнего, да еще храпа, ее легко можно спутать с Касс. Моя девочка целыми днями оставалась в постели, игнорируя все уговоры, все укоры. Я на цыпочках проникал в ее комнату, тихонько приподнимал край простыни и вот она, словно зверюшка из леса, бледная и взъерошенная, неподвижно лежит на боку, уставившись невидящими глазами в пустоту, прижимает к двум оскаленным передним зубкам сжатый кулак. Потом, среди ночи, она наконец выбиралась из кровати, спускалась в гостиную и садилась, прижав коленки к груди, перед телевизором с выключенным звуком, пожирая напряженным, изголодавшимся взглядом мелькавшие на экране картинки, словно пыталась расшифровать бесконечно сменяющие друг друга иероглифы.

Во время наших еженощных карточных игрищ Квирк рассказывал мне историю своей незатейливой жизни: мать держала паб, отец пропил его вчистую, четырнадцатилетнего Квирка отправили к адвокату мальчиком на побегушках, им он по сию пору и остается; благоприобретенная супруга, ребенок; почившая в бозе супруга, вдовец. Он излагает свою повесть, покачивая головой, с таким искренним изумлением, словно все это случилось с другим человеком, о судьбе которого он услышал, либо прочитал в газете. Свое жилище он потерял из-за каких-то юридических махинаций, причем кто именно их затеял, он сам или некто другой, предпочитает не говорить, а я не прошу уточнить. Извлек из внутреннего кармана мятый пожелтевший клочок газеты с объявлением о продаже его дома с аукциона.

— Наш, — объявил он, кивая. — Ушел за бесценок.

Бумажка стала противно теплой от беспрерывного соседства с жирной грудью, набухшей настоящими бабскими сиськами; я брезгливо взял клочок двумя пальцами и передал владельцу, тот, цокая языком, изучал его какое-то время, потом убрал и снова переключил все внимание на карты.

По-моему, он не верит в будущее, считает его такой же химерой, как внезапный выигрыш в тотализатор или обещание вечной жизни. Как долго, по его расчетам, я собираюсь терпеть здесь подобного гостя? Его хладнокровие меня просто изумляет. По его словам, моя мама хорошо знала его родительницу. Он помнит дом, еще когда здесь жили квартиранты, мать приводила его к нам в гости. Утверждает, что помнит и меня. Все это почему-то вызывает смутное беспокойство, как рассказ о непристойностях, которые с тобой проделали, пока ты крепко спал или лежал под наркозом. Я копался в залежах воспоминаний снова и снова, пока не вырыл из самых глубин блеклую фигуру, похожую на моего собеседника, но не в образе Квирка-мальчика, которым он тогда был, а в гротескном обличии Квирка-взрослого, на которого натянули школьную форму так, что вот-вот начнут отлетать пуговицы, а на большую круглую голову водрузили шапочку, ставшего Двойняшечкой-Траляля моего облаченного в идентичный костюмчик Двойнюшечки-Труляля. Наши мамы сидели в гостиной и вели степенную тихую беседу за чаем и пирожными, а нас выслали в сад поиграть. Мы застыли в неловком молчании, взрослый мальчишка Квирк и я, отвернувшись друг от друга, роя ямки в земле носками школьных ботинок. Даже солнце, похоже, заскучало. Квирк наступает на слизняка, давит его, оставив на траве длинное размазанное соплей пятно. Я, вероятно, старше его на пару лет, но мы выглядим одногодками. Из заднего кармана коротких штанишек Квирк извлекает фотографию, где на кухонном стуле развалилась жирная девица в шляпе-колоколе, обрамленная изобильными складками шелка, и, широко разведя ляжки, с безразличным видом засовывает в себя огурец. «Можешь оставить себе, если хочешь», — сказал он, — «мне она уже надоела». Небо над деревьями готово разродиться громом. Мы опустили головы, разглядывая фотографию девицы. Я слышу его прерывистое дыхание. «Здоровенная шлюха, скажи?» Первая крупная капля дождя падает на фотографию. День темнеет, как вчерашний синяк.

Это действительно был Квирк, или кто-то другой, например, мальчик, который стал для меня первым в жизни объектом любви? Я о нем еще не рассказывал? Не могу вспомнить, как его звали. Они с матерью жили у нас одно лето. Возможно, приехали из Англии или Уэллса; кажется, выговаривали слова не в здешней манере. Его родительница, похоже, попала в жуткую историю, скажем, скрывалась от долгов или изверга-мужа. Она целыми днями не вставала с постели, лежала там совершенно беззвучно, пока наконец моя матушка, обессилев в борьбе с собственными подозрениями, не проникала к квартирантке, захватив с собой для прикрытия чашечку чая или вазу с розами из нашего сада. Мы с ее сыном были одногодками, нам исполнилось, кажется, девять, но точно не больше десяти. Он не отличался красотой и вообще не представлял из себя чего-то особенного. Помню жидкие рыжеватые волосы, веснушки, слабые глаза, большие руки и широкие, костлявые, щетинистые колени. Я обожал его; по ночам, лежа в постели, думал о нем, изобретал приключения, в которых мы объединяли силы в неравной схватке с бандитами и шайками краснокожих. Мою любовь, разумеется, не пятнали плотские желания, и она осталась безымянной; я и представить себе не мог, что мое чувство определяется этим словом, сгорел бы от стыда, услышав такое. Не знал я и о том, как он сам относится ко мне, видит ли мою привязанность. Однажды, когда мы вдвоем шли по улице, — я всегда сиял от гордости, что нас видят вместе, казалось, все вокруг оглядываются и любуются нами, — я машинально, без всяких задних мыслей, взял его под руку, он сразу напрягся, нахмурившись, отвернулся, а через несколько шагов, с тем же наигранно-деловым видом, тихонько освободился. Ночью накануне его отъезда я, уже охваченный лихорадкой грядущего горя, прокрался на первый этаж, замер перед комнатой, в которой они жили, пытаясь услышать, как он дышит во сне, а может, — кто знает? — даже бодрствует и думает обо мне, и тут вдруг, к моему ужасу и восторгу, до меня донеслись приглушенные звуки судорожных рыданий, я хриплым шепотом произнес его имя, через секунду дверь слегка приоткрылась, а вместо него показалось распухшее, мокрое лицо его матери. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня, новичка в искусстве лить слезы, глухо вздохнула и безмолвно закрыла дверь. Наутро они уехали совсем рано, он даже не пришел попрощаться. Я стоял у окна и смотрел, как мать и сын, пытаясь совладать со своими чемоданами, с трудом пробираются по скверу, но даже когда они исчезли из виду, все еще видел его большие ноги в дешевых сандалиях, покатые плечи, завиток бесцветных волос на затылке.

А теперь, отвернемся от яркого солнца, раздавленного слизняка на траве, непристойной картинки, и, пробежав глазами десятилетия, остановим свой взгляд на доме.

— Вам ни разу ничего не привиделось? — спросил Квирк. — Говорят, здесь водится всякая нечисть.

Я посмотрел на него. Он не отрывался от карт.

— Нечисть? Какая?

Он пожал плечами.

— Да просто старые истории. Старые сказки.

— Что за истории?