Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Мал скрылся в земле придунайских булгар и там умершвлен был за верность словенским Богам. Но остался Могута, сын Малов, и привезен был в деревляны и жил там тайно в ближних родах, возрастал в уединении. Видел он, как круто правил киевский воевода Свенельд, как посадничал жадно, подчистую выбирая в подворьях и требуя откупа непосильного — по десять золотников с лодьи, что поставляемы ко двору Великого князя. Но, слава Богам, возрос Святослав и поуменьшил дани, и вестника, прибывшего из Киева за воздолжанием деревлянских родов, в насмешку над ним и в упрочение своей власти переодел в женские одежды и велел ответствовать княгине Ольге, что он, сын ее, отныне и есть хозяин на русской земле, и другому кому не быть!..
11.
Что есть русский человек и почему в нем как бы нечаянно, ни от чего не зависимо, вдруг затомит на сердце, и сделается грустно и одиноко среди людей, и невесть куда, в какие дали потянет, и он не станет никого слушать, а повелит вывести из конюшен любимого скакуна и, никому не сказавшись, выедет за городские ворота и, провожаемый удивленными взглядами несущих службу на валу, будет долго скакать незнамой дорогой, ничего не видя окрест, но черпая из души своей?.. Так и Владимир… Проснулся поутру, постельничий тут как тут, великокняжьи людишки поспешают к нему всяк со своей приглядой, спрашивают, в сладкоречии обгоняя друг друга: как почивалось да много ли чего открылось во сне?.. Скучно. Может, потому и накатило томление по дальнему, несбывшемуся?..
На ночном столике в светлице лежала серебряная серьга, с вечера Владимир долго разглядывал ее, перебрасывая с ладони на ладонь, потемневшую, с белыми крапинами. По слухам, Ярополк отыскал серьгу в Запорогах, на горестном месте, где от печенежской, а может статься, от хазарской стрелы, травленой степным зельем, принял смерть Святослав. Ах, отец, отец, могуча и пространна слава твоя, по сей день не угасла, не распылилась в летах!
На дружинном пиру Владимир слышал от мудрого сказителя бывальщину о походах Святославовых, про то, что велика была сила духа предводителя русских воинов, так велика, что не поднять никому, она не только от меча, но и в слове его, было оно разяще… И царьградские высокородные мужи страшились слова Святославова. И печенежские и косожские воины нередко отступали без сопротивления, едва заслышав Его. Потому и принял смерть Великий князь, оставшись в малооружьи, что заболел в те поры, когда раскинул свой шатер близ днепровских порогов, и голосом ослаб. А не то не пировать бы печенегам у кургана, насыпанного над его могилой.
Ах, отец, отец!.. Приехал однажды в Ольговы терема в Берестечье, веселый, с малой дружиной, увидел Владимира, мальчонку еще, до стремени едва дотягивал, сказал:
— Воин растет. И сесть ему уже ныне в седло!
Старший дружинник подвел мальчонку к своему коню, подкинул в седло… И — гикнул. Когда бы не застучавшее в крови, от дедов и прадедов, не совладал бы с конем Владимир, резвый попался, с места взял в намет. Но то и хорошо, что уже тогда мальчонка часто воображал себя на боевом коне, и он не растерялся, и даже был доволен, заслышав гулеванный свист ветра, не поспевающий за ним. Это уж много спустя поменялось в нем, и не сильно-то радовало, когда выпадала надобность водить рати. Он, конечно, никому не показывал и виду, что происходит в нем, стоит ему облачиться в боевые доспехи, даже себе не признавался, отгонял примелькавшуюся мысль… Он, кажется, заметно отличался от людей в ближнем окружении, был совсем не то, что они хотели бы видеть в нем. А иначе почему бы Добрыня иной раз хмурился, наблюдая за ним? Владимир замечал неудовольствие дядьки, и желал бы, чтобы оно стерлось, но что-то в нем противилось этому намерению, и он едва только и мог совладать с тихой душевной потребой. А со временем уже и не боролся с нею, упрятывал в себе, но чаще охотно отдавался сей потребе и выискивал в душе, и радовался найденному. В ней были грусть, странная, непричинная, вдруг нападавшая на Владимира, и утягиваемость к иным мирам, которые, он верил, существовали в дальнем издалече и манили страстно и сильно.
Владимир мог наблюдать то, о чем многие из людей и не догадывались, как если бы он понимал больше отпущенного человеку Божьей волей. И было непросто соединить зримый мир и те, что рождались в воображении, но скорее даже не так, скорее, существовали на самом деле, а воображение лишь постигало их. Иначе почему бы посреди ночи, а часто и ясным днем ему открывалось дивное небесное сияние? Сияние, разливаясь широко, шло не от знакомых сызмала Богов, а от какой-то другой силы. Он мучительно искал в памяти хотя бы слабую подсказку, способную объяснить происхождение этой силы, ее изначальность, и не находил… Но не огорчался, и даже больше, когда неоднозначные мгновения, обрывающие земную притяженность, приглушались, отодвигались на край памяти, на сердце делалось умиротворенно, точно бы он прикоснулся к благость дарующему. Но случалось и по-другому, когда не то чтобы тоска накатывала, он не совсем понимал, что это такое, сызмала укрепившись в мысли, что и в худшую пору не нужно подталкивать себя к кручине, а что-то близкое к ней. Еще волхвы говорили, когда об руку с матерью Малушей он хаживал в Богоздань, в святище[7], чтимое не только дреговичами, в чьих землях и поднято, а и всеми русскими племенами, что уныние дается людям в погубление сущего в них, оттого и надо бежать от него, яко от лютого зверя… Видать, он тверд был в памяти уже и тогда, в малых летах, раз не заглохло по сию пору, и ныне поднялось из глубины… Да, да, не то чтобы тоскливо делалось Владимиру, а как-то неприютно в привычном окружении. Вот и ныне, когда вошел в Большое сидение и увидел княжье разное, и ближнее, и дальнее, знатное родом и малое, и Добрыню, примостившегося во главе стола, широкого в кости, крепкого, заматеревшего в правлении русскими землями, зычного голосом, сладкомысленного, что-то вдруг точно бы толкнуло Владимира в грудь, да сильно, до надсады, она аж в спину стрельнула.
