Таврическая губерния. 1836 г.

Точно ведьма! Время над ней не властно! Те же глаза, тот же четко очерченный коралловый рот, высокие скулы, густые волосы и гладкая оливковая кожа. У Елисея пробегали по телу мурашки, когда девушка касалась его своими прохладными пальцами. Низкий с притягательной хрипотцой голос будоражил сознание; манящие губы и до боли знакомые длинные пальцы. Он страстно желал и одновременно боялся этих рук и губ, которые теперь оказались совсем близко. Елисей долгие годы старательно вытравливал ее образ из своей памяти, но он не исчезал, а продолжал бередить душу. Он уже привык жить с вечно саднящей душевной раной, и вот теперь, когда они встретились, боль стала еще сильнее. Смолин мечтал одновременно о двух противоположных вещах: скорее проснуться, чтобы избавиться от наваждения, и как можно дольше не просыпаться. Ему казалось, что он только однажды был счастлив – в те дни, когда находился рядом с ней в этой избушке. Тогда даже боль от ран казалась сладкой.

– Зачем ты присылала мне яшму? – спросил граф. – Разве тебе не был дорог мой подарок?

– Вовсе нет. Я достойна дорогих даров, а тем бусам цена невысока. Как и твоим словам, – холодно ответила она.

– Каюсь, я не пришел к тебе, ибо не посмел нарушить твой покой. Но я ни на минуту не забывал о тебе. Ты в сердце моем осталась навсегда, и я всегда любил и люблю только тебя.

– Любил так сильно, что спокойно жил без меня все эти годы? – усмехнулась девушка.

– Я не жил, а мучился, потому что в моей жизни не было любви. Но теперь я понял, что без тебя нет мне ни счастья, ни жизни. И будь ты хоть роду не нашего, хоть сословия низкого, хоть ведьмой, хоть самим сатаной, клянусь, останусь подле тебя на веки вечные! Иди ко мне, Алкмена! – Елисей протянул к ней руку, но девушка осталась непреклонна.

– Не верю тебе, граф. Вера дорого стоит и вдвойне дороже становится, коли солгал однажды.

– Хорошо, я докажу свою преданность. Все, что есть у меня, к ногам твоим брошу!

– Смотри, граф, не сори словами, а то они вконец обесценятся, – покачала головой девушка и вышла из избы.

Елисей лежал и думал, что век бы слушал ее легкие шаги и принимал бы из ее нежных рук горькие, горше злого перца, целебные отвары. От них клонило в сон, и сны эти были красочные и такие яркие, в них так явственно ощущался и дождь, и ветер, и холод, и жара, даже вкус пищи, и если бы в этих снах с ним не происходили всякие чудеса, вроде полетов над землей, Елисей решил бы, что он вовсе не спит.

В одном из таких своих снов он увидел Алкмену. Она была как будто постаревшей и какой-то чужой. Глаза ее все так же блестели, но они уже излучали не тепло, а леденящий душу холод.

Такая Алкмена вызывала не страсть, а ужас. Любовь и страх – вот те чувства, которые он почти двадцать лет испытывал к этой женщине. И готов был испытывать их всю оставшуюся жизнь, потому что внезапно понял, что без нее он теперь прожить не сможет.

Елисей поправился быстро, сам не заметил, как пролетело время, показавшееся одним мгновением. Алкмена – тонкая, юная, до дрожи прелестная – вышла его проводить. Она так и не позволила к себе прикоснуться, отчего стала для Елисея еще более желанной.

– Дальше иди один, граф. Здесь топи заканчиваются, и если пойдешь вдоль моря, выйдешь к хутору, – сказала она.

Елисей шел, как ему посоветовала ведьма, вдоль моря и вскоре выбрался на знакомую тропу, которая вывела его к хутору.

– Лятуйте люди! – орала Клавдия своим зычным голосом. – Лятуйте! Ой, что делается!

– Да не голоси ты как резаная, толком давай рассказывай, что приключилось, – потребовал Степан.

– Барин наш умом помутился, – перейдя на шепот, сообщила Клавдия. – Три дня где-то пропадал. Поехал воздухом дышать и исчез. Видать, лесная ведьма к себе затащила, а больше, окромя как в лес, податься некуда. Уйти от ведьмы ушел, только рассудка лишился.

– Брешешь ты все, каналья.

– Вот те крест! – перекрестилась горничная. – Сама видела, как он барыню, Янину Дмитриевну, убить грозился. Да разве же в здравом уме он на такое решился бы? А перед этим все вверх дном в доме перевернул, искал чего-то. И злой был, как черт.

– За что грозился, не слыхала?

– Нет, этого я не слыхала. Я как увидела, что он ее за грудки схватил, сердце у меня так и екнуло. Все, думаю, сейчас убьет. Ой, что делается! Лятуйте! – вновь заголосила Клавдия и помчалась разносить весть на всю округу.

Елисей Петрович вернулся в поместье сам не свой. Его шатало, будто он не закусывая выпил полбочонка крепкого вина. Ноги несли его сами, а перед глазами стояла манящая своей юностью Алкмена.

– Все брошу к твоим ногам! Все, что есть, отдам! – бормотал граф.

Он был полон решимости прямо с порога заявить супруге о своем намерении. Его слово – закон. Петр Васильевич три года как почил, а кроме него, никто более ему указывать не осмелится.

– Барин! Барин вернулся! – закричал его холоп Андрейка, работавший в поле.

– Господь милостив, услышал наши молитвы, – сбежались на его голос другие крестьяне. – Как конь ваш один пришел, так все решили, что все, пропал наш барин. А вы вот оне, целехоньки.

«Конь пришел, – подумал Елисей. – Хоть одна благая весть».

В доме прием был более прохладным. Анастасия хотела выйти ему навстречу, но остановилась, наткнувшись на суровый взгляд матери.

– Где же вы пропадать изволили, Елисей Петрович? – начала барыня елейным голосом. Она преградой встала на пороге, не давая ему пройти. – Кутили по кабакам да по девкам гуляли или вас опять кабан задрал? Мы уж по вам панихиду справлять собрались, а вы явились.

– Маменька! Грех такое говорить! – подскочила к ней Анастасия.

– А ты не заступайся за него, дуреха. Не видишь, что супружник твой опять во все тяжкие пустился? Наказал же Господь зятем!

– Пустите, Янина Дмитриевна, – отстранил Елисей тещу и вошел в дом. При этом он зыркнул на нее тяжелым взглядом, и та сразу замолчала.

Граф ходил мрачнее тучи, ничего не ел, только пил и что-то искал. Он методично заглядывал во все уголки своего просторного дома. Когда любопытная Клава сунулась к нему с расспросами, мол, что оне ищут и не нужно ли помочь, барин на нее цыкнул. Клавдия вмиг испарилась и больше без приказаний не появлялась.

Дом затих, погрузившись в тяжелое молчание, при котором любой неосторожный хлопок или скрип двери могли послужить толчком к скандалу. Воздух в доме сделался невыносимым, в нем чувствовалась надвигающаяся гроза. Янина Дмитриевна не выдержала первой. Она хоть и была умной женщиной, но нервы имела слабые.

– Никак алмаз Ветлугиных ищете, Елисей Петрович? – вкрадчиво прошелестела она под руку графу, когда тот, стоя на табурете, шарил на верхних полках стеллажа с книгами.

– Так это ваших рук дело, Янина Дмитриевна? Вы его спрятали?