У Олдоса Хаксли в «Дверях восприятия» я читал о чем-то подобном, его завораживали всякие штуки, светящиеся рукоятки, цветные пятна или сплетения нитей на брючине. Ну, так герой был под мескалином. Его глаз был как настоящий телеобъектив. Он вдруг замечал что-то и погружался в глубокое созерцание какой-нибудь стружки.

То же самое, по сути, происходит и с одержимым фотографией. Стоит блеснуть какой-нибудь капельке, сверкнуть ветке, зазмеиться трещинке, и человек с фотоаппаратом начинает кружить хищником, меняя ракурсы. Со стороны он явно выглядит таким же невменяемым, как Олдос Хаксли под мескалином. И пусть-ка даже великий художник посмеется над ним, обзовет его ремесленником, жалким подражателем, он и на ботинках великого художника заметит свет и постарается запечатлеть его. Стоит только в троллейбусе засветиться девичьему профилю, да и любому профилю и даже просто спинке сиденья, на которую протекло наше скудное смоленское солнце, и ты уже захвачен с потрохами этой страстью.

Но в это утро на Соборной горе все мне враз опротивело и показалось мелкой возней…

А на обратном пути я неожиданно столкнулся с цыганом. На мосту через Чертов ров. Глаза его зло и азартно сверкнули, и он снова кинулся ко мне:

– Друг! Здравствуй! Тебя бог опять послал! Я потерял ту бумажку с телефоном! Дай другую! И запиши мой номер.

Я спросил, сколько ему делать фотографий, и назвал цену: ровно половину я брал себе за хлопоты. Остановились на пятнадцати фотографиях. В этот же день я отнес диск с фотографиями в книжный магазин, в подвале которого и размещалась лаборатория.

– Будут готовы через час, – сказала мне русоволосая девушка. И я вернулся на первый этаж. Там размещен лучший в городе книжный магазин, моя мекка, многолетняя цель прогулок. Здесь куплено было немало книг, еще больше просмотрено, особенно в последнее время, когда чужая книга стала стоить столько же, сколько платят за статью в газете, а гонорары за свои книги равны месячной зарплате какого-нибудь столичного клерка.

Но сейчас я не взял в руки ни одной новинки, даже не обратил внимания на полки, вышел, рассчитывая час посвятить стрит-фото.

И вскоре увидел персонажа, похожего на самурая: черные волосы туго стянуты в хвост, черные брови, глаза, бородка, крепкие мускулы, шагал он решительно, неся какой-то коричневый длинный футляр на плече, отражаясь в стеклах витрин. Несмотря на летний день, одет был в кожаную рубашку и кожаные штаны. Может, это и есть инспектор, подумал я, наводя на него телеобъектив. Он заметил направленное дуло, но никак не отреагировал.

Зато отреагировал другой прохожий, вдруг вывернувшийся из-за этого парня, выскочивший, как черт из табакерки. Это был средних лет мужчина с синими глазами и волнистыми русыми волосами. На его футболке я успел разглядеть зеленые острые листья на стебле и надпись «Netherlands». Мужчина размахивал рукой. Я опустил камеру. Его синие глаза пылали возмущением.

– Какое право вы имеете меня фотографировать? – заорал он.

Прохожие начали оглядываться.

– Вы зря кричите, – сказал я.

– Нет, не зря! – разошелся он еще пуще. – Вы должны были получить мое разрешение на съемку!

– Да я совсем не вас фотографировал, – ответил я.

– А кого же?! – возбужденно гаркнул мужчина, испепеляя меня взглядом, сжимая и разжимая кулаки.

– Вон его, – сказал я, указывая на удалявшегося самурая.

Мужчина немного растерялся. Из-под мышек по его футболке разрастались темные полукружья.

– Его? – переспросил он и вдруг направился следом за самураем, окликая его: – Послушайте! Тот тип вас фотографировал!

Но самурай лишь глянул на него через плечо, поправил футляр и даже не приостановился. Мужчина в нидерландской футболке прошел еще за ним, притормозил, оглянулся на меня и, поколебавшись мгновение, пошел своей дорогой.

Через час снимки были готовы. Я снова прошел мимо книжных полок, чувствуя, несмотря ни на что, свободу. Сколько лет рабства у этих полок! А теперь я кочевник Афразийской степи с луком и колчаном, набитым пикселями.

На улице позвонил цыгану. Он ответил, что позже сам позвонит и заберет снимки. Звонка не было неделю.

Поздно вечером я таскался с треногой где-то возле Веселухи. Мобильный запиликал в кармане. Это была жена. Она сказала, что звонил цыган почему-то по стационарному телефону, хотя я ему сообщил и мобильный номер, ему срочно нужны фотографии, прямо сейчас: в полночь он уезжает в Витебск. Я позвонил ему, мы договорились встретиться недалеко от моего дома. Надо было спешить. И я успел заскочить домой, схватить конверт с фото и в назначенное время быть на остановке. Цыган не появлялся. В сумерках проходили влюбленные, усталые люди, дребезжали трамваи. Цыган опаздывал уже на десять минут… на двадцать. Я готов был уйти. Как вдруг увидел белую рубашку. Это был цыган. Он бежал со всех ног ко мне:

– Друг! Здравствуй! Тебя сам бог послал! Я не могу, спешу, уезжаю в Витебск. Давай быстрей, а?

Я вручил ему конверт. Он начал вынимать фотографии и рассматривать их.

– А! хороша! – восклицал он, глядя на свою возлюбленную, и восхищенно цокал.

Потом принялся разглядывать фотографии уже второй раз. Я ему сказал об этом. И он, словно очнувшись, посмотрел на меня и нахмурился.

– Слушай, друг, – сказал он и полез в карман. – Я очень спешу. А у меня нет денег! Нет, есть… вот сколько-то. – Он начал считать мятые десятки. – Понимаешь? Так получилось! И у него нет, – сказал он, кивая куда-то. В его голосе слышалось отчаяние.

На обочине вдалеке стоял «москвич».

– Что делать, а? Тут только половина.

Я внимательно смотрел на него.

– Давай не все фотографии? – сказал он. – Половину! А остальное я заберу, как заработаю. Вернусь из Витебска и заберу. Мне там дадут денег. Много денег. Клянусь, я щедро отблагодарю!

Я отвел его руку с деньгами.

– Нет, что такое, а? – заволновался он, дыша винными парами, табаком.

Я ответил, что ничего не надо, фотографии – в подарок.

– Как?! Нет!.. Друг, постой!.. Я же говорю… клянусь… ты что?..

Цыган еще некоторое время словно бы отплясывал вокруг меня с зажатыми в кулаке бумажками, потом отстал и направился к своей машине.

Жене я рассказал о Кустурице. Да она и сама этот фильм видела. Просто я напомнил ей.

Ничего, настоящие шедевры ждут в местности, говорил я за поздним чаем, курганы, родники, лес, гора. Теперь я знаю, какую диафрагму устанавливать. И вообще, лето мертвый сезон. Другое дело – осень. Воздушную оптику омоют дожди. Деревья ярко зацветут красками. А там изморось, туманы, снег. Туман лучше всего передает объем. Это уже будут не плоские слепки с действительности, а высокохудожественные образы.