В пятом классе мы обнаружили в лесу за его домом шалаш на дереве. У Оуэна тогда был плохой год – он вечно ссорился со своим отцом, они не ладили, а в школе кто-то начал распространять слухи, будто он носит с собой ножи, будто он режет на куски мелких животных, будто он иногда приходит в школу с бомбой в рюкзаке. Мы оборудовали шалаш фонариками, принесли туда спальные мешки, фастфуд, даже вентилятор, работавший на батарейках, так что Оуэн мог уходить туда всякий раз, когда ему не хотелось находиться дома. Однажды нас застукали там вместе во время грозы, когда мы лежали в спальных мешках, практически касаясь друг друга носами.

Ребята в школе начали распускать новые слухи: Оуэна стали называть сексуальным маньяком, а меня – шлюхой. Все видевшие нас вместе чмокали губами, будто целуясь, или делали руками непристойные жесты, как обячно делают дети, переходящие в подростковый возраст. «Когда ты ее трахнешь, Оуэн?», «Эй, Миа! Вы с Оуэном уже переспали?» Я всегда делала вид, что смущаюсь – и действительно смущалась, – но малюсенькая, крошечная часть моей души радовалась. Я больше не была невидимкой. Теперь я была не одна. У меня появился Оуэн. И пусть его обзывали Каспером, Кровоносом, будущим серийным убийцей. Мне было все равно – ведь он был моим. Мальчик с кривой улыбкой, мальчик, считавший, что у него большое будущее, мальчик, с которым я могла разговаривать обо всем.

Я делала вид, будто вовсе о нем не думаю. «Оуэн? Ты веришь, мне нравится Оуэн? Фу. Да никогда в жизни». Что же до Оуэна, то он вообще никогда ничего не говорил, просто улыбался своей кривой улыбкой и качал головой. Нам с ним не было нужды что-то говорить. Мы и так все знали.

Разумеется, мы были созданы друг для друга. Разумеется, когда-нибудь мы будем вместе. Когда я в первый раз поцелуюсь, то, разумеется, это будет с ним, а его первый поцелуй будет со мной. Мы с ним просто ждали, давая тому, что было между нами, раскрыться, расцвести, блаженствуя, как те, кто залеживается в воскресенье в кровати, зная, что им абсолютно некуда спешить.

А потом появилась Саммер.

– Если ты так убеждена, что Ромео был тут ни при чем, – говорит Бринн, – то почему бы тебе самой не спросить его, отчего после убийства он вел себя как последний придурок?

– Как ты себе это представляешь? Мне что, надо поехать в Лондон и начать стучать во все двери? – огрызаюсь я. – Наверное, в городе с населением более восьми миллионов человек это было бы совсем нетрудно.

В зеркале заднего вида я встречаюсь глазами с Бринн. У нее такое выражение лица, будто она только что выпила глоток испорченного молока, но слишком вежлива, чтобы тут же его выплюнуть.

– В чем дело? – спрашиваю я. – Что ты хочешь сказать?

– Он вернулся, – помолчав, говорит она. – Я его видела.

– Оуэн вернулся, – повторяю я. Как будто, если скажу эти слова вслух, это поможет мне все понять. Бринн кивает. – И ты его видела. – Она кивает снова. Я даю машине задний ход, меня распирает от отчаянного желания двигаться, ехать. Иначе я сорвусь. – И когда же ты собиралась мне сказать?

– Я только что именно это и сделала, – замечает она.

– После того, как об этом заговорила я. Я думала об Оуэне тысячи раз – мне приходилось изо всех сил заставлять себя о нем не думать, но я никогда не надеялась увидеть его опять и даже не мечтала, что мне когда-нибудь представится шанс это сделать. Когда я слышала о нем в последний раз, он учился в Англии, в закрытой частной школе. И уже несколько лет ходили слухи о том, что дом Уолдмэнов выставлен на продажу.

Бринн фыркает, движением головы откидывает с глаз челку, точь-в-точь как лошадь.

– Я видела его только вчера, – говорит она. – Но не хочешь же ты сказать, будто тебе и вправду по душе увидеться с ним после всего, что произошло. Ты что же, до сих пор в него влюблена?

– Конечно, нет, – поспешно говорю я, с силой нажимая на акселератор, так что машина резко ускоряется, и Эбби, крепко шмякнувшись о спинку заднего сиденья, бросает на меня обиженный взгляд.

– Вот видишь? – бубнит Бринн, пожимая плечами, как будто все это не важно и она, не сообщая о том, что Оуэн вернулся, оказывала мне услугу. – Я просто оберегала тебя.

Я чувствую такую злость, что не сразу обретаю дар речи. Хуже всего то, что прежде Бринн и вправду меня оберегала. Как-то раз, когда я, находясь в раздевалке, мысленно отключилась, уставясь в пространство и Лили Джонс обвинила меня в том, что я пялюсь на ее титьки. Бринн тут же вмешалась: «Да где вы тут видите титьки?» – и внезапно все начали смеяться над Лили, а не надо мной. Когда я грустила из-за развода моих родителей, Бринн начинала смешно передразнивать всех подряд, чтобы рассмешить меня.

Но когда умерла Саммер, все это умерло вместе с ней.

Бринн защищала меня и перед копами – ведь она знала, что я не имею никакого отношения к убийству, – но сейчас она вела себя так, будто все равно меня в чем-то винит.

– На тот случай, если ты этого еще не заметила, – говорю я, – у меня и так все отлично. И было отлично и без твоей помощи все последние пять лет.

Бринн бормочет достаточно громко, чтобы я могла ее слышать:

– Что-то не похоже.

– Извини, – говорю я, давя на газ и едва не задевая парня на скейтборде, который тут же показывает мне средний палец. – По-моему, не тебе об этом судить.

– Кстати, Бринн, – перебивает нас Эбби, прежде чем мы обе успеваем рассориться вдрызг, – хочешь, мы завернем к больнице, чтобы ты смогла проведать свою мать?

Я сразу же начинаю чувствовать себя ужасно: я совершенно забыла о том, что мать Бринн попала в аварию и находится в больнице. Я делаю глубокий вдох, представляю себе злость в виде тени и воображаю, как ее разгоняют фары моей машины.

– Да, – говорю я. – Я подвезу тебя в любое место, которое ты назовешь.

Но Бринн вместо благодарности только впадает в ярость.

– Поверить не могу, – сдавленным голосом выдает она. – Поверить не могу, что ты готова использовать против меня мою мать. Ты готова использовать ее, чтобы избавиться от помехи…

– Я ни от кого не пытаюсь избавиться. Я просто подумала…

– А ты не думай, – огрызается Бринн. – Не думай ни о моей матери, ни обо мне. Я сама могу о себе позаботиться, – добавляет она почти так, будто эта мысль пришла ей в голову последней.

– Она просто пыталась тебе помочь, – говорит Эбби.

Бринн какое-то время молчит, что-то делая со своим телефоном. Когда она снова смотрит на нас, ее лицо ничего не выражает. Нет, оно не сердито, оно просто полностью лишено выражения, как будто кто-то закрыл глаза шторками. – Знаешь что? – Ее голос тоже бесцветен, лишен какого-либо выражения. – Высади меня рядом с «Тостом». Я встречаюсь там с сестрой. Мы вместе навестим мать.

– Как твоя сестра? – спрашиваю я вместо всех тех вопросов, которые мне в действительности хочется ей задать, таких как: «Когда ты успела поговорить со своей сестрой? Почему ты делаешь вид, будто отправляешь сообщение, в то время как твой телефон отключен?»