— Ведь Рикс — мой муж, вы знаете… И он во всем этом играет какую-то роль, похоже — немалую. Но я не знала и сейчас не знаю, честное слово…

Милов пожал плечами:

— Ну и что? Почему вы должны стыдиться своего замужества? Я вот тоже был женат, и надеюсь, что вы простите мне это: тогда я ведь не знал вас…

Он ожидал, что она снова улыбнется, но женщина оставалась серьезной.

— Рикс, — повторила она, — он ведь тоже стоял там, на балконе, по соседству с Растабеллом и Мещерски.

Милов присвистнул.

— Но какое отношение он, иностранец, может иметь…

— Я не знаю, как и что, — сказал она, — честное слово, хотя и видела, что у него есть какие-то дела с политиками, но ведь деловому человеку без этого нельзя. Но я не предполагала, клянусь вам…

— Ева, — серьезно сказал Милов, — я тоже клянусь вам, что никогда не стану целоваться с Риксом.

На этот раз она все же подняла уголки губ.

— А со мной?

— Если бы не Гектор поблизости…

— А мне все равно, — сказала она, — хоть бы он даже стоял рядом.

— Я вовсе не настолько близок с ним, — сказал Милов, — чтобы доставлять ему такое удовольствие. Но вас, Ева, я не отдам больше ни Риксу, ни Гектору — никому!

— Хорошо, — сказала она, — я потерплю, я очень терпеливый человек.

— Пойду, попробую позвонить, если это и на самом деле возможно, — сказал Милов, нагнулся и поцеловал ее; поцелуй был долгим.

— Идите, — сказала она, — не то моего терпения не хватит.

Он прошел в кабинет. Гектор сидел за обширным пустым столом. Тихо звучал транзисторный приемник; передача шла на английском. Кроме приемника, здесь были два телефона, стояли телекс, факсмашина, на отдельном столике — персональный компьютер, по стенам — закрытые полки с видеокассетами и дискетками. Гектор нажимал клавиши одного из телефонов. Окна были зашторены, шум улицы сюда не доносился.

— Ну, есть успехи?

— Вот этот аппарат дышит. Остальное мертво.

— А компьютерная связь?

— То же самое. Звоню всем подряд. Аэропорт, вокзалы, телевизионный центр — все молчат. Ни междугородный, ни международный каналы не действуют. Сейчас звоню одному парню, у него есть самолет… Ну, вот.

— Что?

— Мертво. Впечатление такое, что все телефоны в городе выключены — кроме таких вот, особых. Это специальная линия с питанием от установки в Министерстве порядка.

— Но ведь эти, работающие, должны для чего-то служить?

Гектор не успел ответить: телефон зазвонил — негромким, приятным жужжанием.

— Не снимайте, — поспешно сказал Милов. Гектор кивнул. Телефон прожужжал несколько раз и умолк.

— Кому-то нужен Рикс, — сказал Милов. Телефон проснулся снова. Прожужжал восемь раз.

— Вероятно, Рикс должен вскоре явиться, — сказал Гектор. — Это было бы некстати.

— А может быть, он сам разыскивает жену?

— Если так, то теперь он знает, что ее нет дома.

— Кстати: что вы успели услышать по радио?

— Сообщили, что связь со страной прервана и граница закрыта. Больше никто ничего не знает: ни Рейтер, ни ваш ТАСС, ни, естественно, Ю-Пи-Ай — поскольку я сижу здесь и молчу. Значит, ни у кого нет связи, не только я один страдаю.

— Попробуйте позвонить еще. Может быть, в префектуру?

— Мысль не банальна. Спрошу хотя бы, какие возможности связи будут предоставлены иностранным корреспондентам.

— Постойте… Если префектура работает, там в два счета установят, откуда вы звоните.

— От Рикса, не откуда-нибудь!

— Не годится. Если вы рядом с Риксом, то он знает больше, чем сам префект — вам не понадобилось бы звонить.

— Верно. Значит, у нас остаются две возможности выйти на связь: через армию или Научный центр. Надо спешить, Милов, не то во мне крепнет ощущение не просто дармоеда, но плохого журналиста, а я всю жизнь считал себя хорошим… Что там, на улице?

Милов подошел к окну, отодвинул штору.

— Работают вовсю.

— То есть, жгут?

— В лучших традициях.

— Жутковато становится, честное слово… Не знаю, как вас, Дан, а меня успокаивает лишь то, что у нас это было бы невозможно.

— Не знаю, Гектор, не знаю. Конечно, у вас великие демократические и гуманные традиции и все такое прочее, однако люди везде боятся за свою жизнь, людям всюду надоела расправа с миром, в котором мы живем, и людям повсеместно осточертело, что правительства много говорят, еще больше обещают, но слишком мало делают для того, чтобы цивилизация перестала быть смертоносной. И вот под знаменем борьбы с этими уродствами людей можно повести в конечном итоге на что угодно.

— Но не на то, чтобы жечь книги и ломать машины. И тем более — убивать людей или хотя бы ограничивать их основные права.

— Вы всегда оставались наивными людьми, Гектор, беда вашей истории не в том, что она коротка, а в том, что в ней не было такого количества пакостей, как у нас в Европе — и в России в том числе… Хотя по сути наша история — она и ваша, но вы этого как-то не осознаете, вам все кажется, что она началась в тысяча четыреста девяносто втором году… Разве у вас дома, Гектор, нет мальчиков, которые носят на рукаве свастику или хотя бы малюют ее на заборах? У нас, например, они есть.

— Ну, сопляки, единицы…

— Если единицы собрать и возглавить, то это уже вовсе не безвредно. Что делать, у демократии множество издержек, вы это знаете давно, мы узнали позже, но тоже успели понять, и дело не в свастике, вместо нее может быть и треугольник, крест, круг, овал, пентаграмма — дубовый лист, наконец… Важны цель и метод.

— Дан, честное слово, я не просил читать мне лекцию.

— А вы не обижайтесь, я это делаю совершенно намеренно, на случай, если вы найдете связь раньше, чем я: вы тогда должны будете непросто информировать, но как можно убедительнее объяснить, что и почему здесь происходит — это во-первых, а во-вторых — что сегодня же или в крайнем случае завтра то же самое может начаться и в любом другом месте. Чтобы верха поняли: начинать надо немедленно, и начинать им самим, а не ждать, пока процесс начнется сам собой, снизу.

— Начинать что: жечь книги и убивать ученых, или хотя бы загонять их в лагеря?

— Не притворяйтесь идиотом, Гектор. Начинать решительные действия, чтобы люди поняли: правительства хотят всерьез и немедленно ограничить или вовсе устранить уничтожение жизни на планете. Ну хотя бы остановить заводы, пусть только химические, пусть на два-три дня — но чтобы поверили, и напряженно думать, до раскаления мозгов думать о том, как решить проблему всерьез и надолго. Иначе… Знаете, один наш русский император сказал некогда: лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, пока оно само собой начнет отменяться снизу.