Ломбар обвел их взглядом. Он сейчас был очень похож на свои фотографии. Волосы, борода и синие глаза действительно придавали ему неотразимость старого морского волка.

— Я в такие подробности не вникаю. Управление персоналом не по моей части. Тем более в таких мелких предприятиях, как эта электростанция. Но вы сможете получить доступ ко всем досье, и мои сотрудники будут всегда в вашем распоряжении. Они уже получили инструкции на этот счет. Моя секретарша предоставит вам список имен и телефонных номеров персонала. Не стесняйтесь их спрашивать. Если кто-нибудь из них станет вам мешать, позвоните мне. Я уже сказал, что для меня это дело первостатейной важности. Поэтому я сам в вашем распоряжении двадцать четыре часа в сутки. — Он достал визитную карточку и передал ее Циглер. — Кроме всего прочего, вы видели электростанцию. Она сильно обветшала и потеряла рентабельность. Мы сохраняем ее только как память о нашей группе и семье. Марка Морана, теперешнего директора, я знаю с детства. Мы вместе учились в школе. Но я его не видел много лет.

Сервас понял, что последняя реплика была нужна затем, чтобы установить иерархию третьих лиц. Для наследника империи директор станции был таким же служащим, как и все остальные, и находился почти на той же низкой ступени лестницы, что и его подчиненные.

— Сколько дней в году вы проводите здесь, месье Ломбар? — спросила Циглер.

— Трудный вопрос. Дайте подумать… Скажем, от шести до восьми недель. Не больше. Я, конечно, больше времени провожу в парижской квартире, чем в родовом замке. Мне приходится часто бывать в Нью-Йорке. Сказать по правде, у меня полжизни уходит на переезды. Но сюда я приезжать люблю, особенно в горнолыжный сезон или летом, покататься на лошадях. У меня есть и другие табуны, но знаете, здесь я провел детство и юность, пока отец не послал меня учиться дальше. Это жилище может показаться вам слишком суровым, но тут я всегда чувствую себя дома. Я столько здесь пережил и хорошего, и плохого. Но по прошествии времени даже скверное кажется хорошим. Память делает свое дело…

Под конец голос его затуманился. Сервас напрягся, весь превратился в слух. Он ожидал продолжения, но его не последовало.

— Что вы имели в виду под хорошим и плохим? — тихо спросила Циглер.

— Это неважно, — отмахнулся Ломбар. — Все уже так далеко… и не имеет никакого отношения к гибели коня.

— Предоставьте нам об этом судить, — отозвалась Циглер.

Ломбар помедлил и проговорил:

— Ну… наверное, может показаться, что жизнь такого мальчика, каким был я, в столь роскошном месте должна быть просто идиллической, но это далеко не так.

— В самом деле?

Тут Сервас увидел, что бизнесмен осторожно взглянул на Ирен.

— Послушайте, я не думаю, что…

— Что?

— Не обращайте внимания. Это не представляет никакого интереса.

Циглер вздохнула.

— Месье Ломбар, вы пытались оказать на нас давление, заявив, что мы горько об этом пожалеем, если отнесемся к делу спустя рукава. Вы призывали нас отработать любые версии, даже самые нелепые. Мы следователи, а не факиры и не прорицатели. Мы должны знать все возможное в контексте этого дела. Может быть, причина случившейся бойни связана с прошлым?

— У нас такая профессия: устанавливать связи и мотивы, — прибавил Сервас.

Ломбар внимательно посмотрел на одного, потом на другую, и они поняли, что он взвешивает все «за» и «против». Циглер с Сервасом сидели не шевелясь. Бизнесмен еще помедлил, потом пожал плечами.

— Тогда позвольте рассказать об Анри и Эдуаре Ломбарах, моем отце и деде. Это весьма поучительная история. Я должен поведать вам, кто был на самом деле Анри Ломбар. Человек холодный как лед и твердый как камень. К тому же эгоист с неистовым характером, так же фанатично преданный заведенному порядку, как и его отец.

На лице Циглер отразилось изумление, Сервас затаил дыхание. Ломбар запнулся и снова пристально на них посмотрел. Следователи молча ждали, что будет дальше, и тишина затянулась на целую вечность.

— Как вы, должно быть, знаете, наше дело начало процветать в период Второй мировой войны, — снова заговорил Ломбар. — Надо сказать, что дед не видел ничего плохого в том, что пришли немцы. Отцу тогда едва исполнилось двадцать лет, делами здесь и в Париже управлял дед. Наибольшего расцвета бизнес достиг, когда дед начал вести дела с нацистами.

Он наклонился вперед. В зеркале за его спиной отражение качнулось в противоположную сторону, словно отмежевываясь от слов оригинала.

— После освобождения Франции деда судили как коллаборациониста и приговорили к смертной казни, но потом помиловали. Он сидел в тюрьме в Клерво, где, кстати говоря, его соседом был Рабате.[17]В тысяча девятьсот пятьдесят втором деда освободили. Он умер год спустя от сердечного приступа. Тем временем командование делами принял его сын Анри. Он стал развивать, варьировать и модернизировать семейное дело. В отличие от деда мой отец, несмотря на свой юный возраст или благодаря ему, еще в сорок третьем почувствовал, что ветер переменился, и примкнул к Сопротивлению и голлистам. Не ради идеалов, нет, из чистого оппортунизма. Он был человек блестящий и проницательный. После Сталинграда отец понял, что дни Третьего рейха сочтены, и поставил сразу на двух лошадей: на немцев и на Сопротивление. За пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы он сделал семейную группу такой, какая она сейчас. После войны отец сумел создать прочную сеть взаимоотношений между тузами режима де Голля и ветеранами Сопротивления, расставив их по ключевым постам. Это был крупнейший промышленный магнат, создатель империи Ломбаров, личность на редкость целеустремленная и проницательная. Но дома он являл собой пример настоящего тирана, грубо обходился с домашними, от семьи держался в отдалении, да и внешностью обладал подходящей: высокий, долговязый, вечно одетый в черное. В Сен-Мартене кто-то его уважал, кто-то ненавидел, но боялись все. Он относился к тому типу людей, которые очень любят самих себя и не желают делить это чувство ни с кем, даже с женой и детьми…

Эрик Ломбар поднялся, подошел к этажерке, снял с нее фото в рамке и протянул Сервасу. Со снимка смотрел массивный седой человек, одетый во все черное, не считая белоснежной сорочки, с длинным решительным носом на суровым лице и хищным блеском в глазах. Анри Ломбар совсем не был похож на собственного сына, скорее на священника или фанатичного проповедника. Сервас невольно вспомнил своего отца, человека аристократически утонченного, лицо которого все время ускользало из его памяти.

— В доме, как и в своих объединениях, отец установил режим террора. К служащим, жене и детям он применял методы психологического, а порой и физического насилия.

Сервас вдруг увидел, как глаза Ломбара заволокла какая-то пелена. Перед ним сидел совсем другой человек, не тот современный авантюрист, что смотрел с обложек журналов.