– Боже, какая память! – восхищалась она по ходу рассказа, а в конце чуть не прослезилась.

– Разумеется, это был далеко не первый увиденный мною фильм, – сказал он. – В ту пору к семи годам многие мальчишки становились уже завсегдатаями кинотеатров, но это был первый фильм, который меня реально потряс. До глубины души. Финальная сцена, когда старина Бири умирает от сердечного приступа после того, как вернул себе чемпионский титул, и все пытаются увести из комнаты его маленького сына, а тот повторяет: «Я хочу чемпиона! Я хочу чемпиона!» – для меня это было уже слишком. Я не заплакал только потому, что в этом возрасте для мальчишек очень важно не распускать сопли, но вышел из кинотеатра с горячим комком в горле, а когда вернулся домой и лег в постель, разревелся как последний слюнтяй.

Он рассказал ей о других фильмах, которые посмотрел и полюбил еще до ее рождения, но не все из них ей нравились. Некоторые она видела по телевизору и назвала китчем, другие посмотрела в Музее современного искусства и сочла слишком претенциозными. Когда он высказался о «Ганга Дине» как о «возможно, лучшем мальчишеском фильме всех времен», она скучливо поморщилась:

– Неужели тебе нравится сцена после гибели Сэма Джаффе, когда они устраивают этот парад и цепляют его медаль на полковое знамя, а потом какой-то актер, загримированный под Киплинга, читает его стихи? Даже если бы я была мальчишкой, я бы смеялась над этой пошлятиной.

– Вряд ли ты смеялась, когда под чтение стихов там возникает призрак Сэма Джаффе в британской форме и отдает салют.

– Да, в тот момент меня чуть не стошнило.

В другой раз она довольно долго распространялась об одной странной закономерности: почему на основе популярных романов – и даже очень хороших романов – так редко удается создавать хотя бы мало-мальски удачные фильмы?

– Ладно, экранизации Диккенса удаются неплохо, особенно англичанам, но это, я думаю, оттого, что его проза сама по себе очень визуальна.

– Хм.

– Но когда вспоминаешь обо всех жалких провалах типа «Мадам Бовари» с этой Дженнифер, женой как-его-там…

Уайлдер продолжал неопределенно хмыкать или поддакивать при упоминании книг, ни одну из которых он не читал. Меньше всего ему хотелось, чтобы Памела узнала о его проблемах с чтением.

– …коробит при мысли, во что они превратили «Отныне и во веки веков»!

– Да.

По правде говоря, ему понравился этот фильм, под впечатлением от которого он бы даже попытался осилить роман, не будь тот объемом почти в тысячу страниц.

– А ты видел, какое уродство они состряпали из «Великого Гэтсби»? С Аланом Лэддом в главной роли?

Тут он смолчать не мог. У Алана Лэдда он учился не только причесывать волосы; он также перенимал его походку, разворот плеч и тот особый взгляд, каким низкорослый мужчина может смотреть на девушку, не оставляя у той сомнений в его чувственных намерениях.

– Это настоящее предательство по отношению к роману, – сказала она. – Они превратили его в дешевый гангстерский боевичок.

– Но, черт возьми, фильмы ведь не книги. Это два разных вида искусства, только и всего. Кроме того, согласись, что Алан Лэдд здорово сыграл в «Шейне».

– Боже правый! «Шейн». Как и «Ровно в полдень». Вестерны для взрослых. Знаешь, что такое «вестерн для взрослых»? Это оксюморон.

– Ладно, тогда назови мне лучший из всех виденных тобой американских фильмов.

– Самый лучший? Ну, не знаю. Возможно, «Гражда……».

– Ну да, «Гражданин Кейн». Так я и думал. А ты можешь себе представить соответствующую книжку? Наверняка получилась бы халтурная псевдобиография по мотивам жизни Уильяма Рэндольфа Херста, состряпанная каким-нибудь криворуким Гарольдом Роббинсом в погоне за очередной сенсацией. Улавливаешь мою мысль?

Она закусила губу, медленно кивнула и впервые за эту ночь взглянула на него с уважительным интересом.

– Европейцы поняли это давным-давно, – поспешил продолжить он. – Фильмы должны быть фильмами – хотя некоторые из твоих европейских любимчиков в последнее время манкируют этим правилом. Я говорю о твоем Феллини, твоем Антониони, о том выпендрежном болване, что снял «Хиросима, любовь моя», а также о твоем… твоем священном и неприкосновенном Ингмаре Бергмане.

Ее зубы отпустили губу, глаза сузились. Она вновь была готова спорить:

– А что не так с Бергманом?

– Отчасти то, что он «священный и неприкосновенный». Любой нью-йоркский критик, у которого хватит духу назвать Бергмана незаслуженно перехваленным, рискует мгновенно лишиться работы. Но главный его недостаток даже не в этом.

– А в чем?

– В том, что он начисто лишен чувства юмора. Подумай об этом. Творческий человек без чувства юмора.

Она подумала, рассеянно поглаживая его грудь, и наконец объявила, что в этом он, пожалуй, прав.

Но их первая настоящая ссора не имела отношения к фильмам. Она случилась вскоре после неудачного вторжения на Кубу, сразу же окрещенного журналистами «Операцией в заливе Свиней».

– И что ты теперь думаешь о своем Вундеркинде, крошка? – спросил он после того, как вошел в ее квартиру, налил себе виски и удобно устроился в кресле.

– У него были плохие советники. – Она была полностью одета и расхаживала по ковру, скрестив руки на груди. – Это не его вина.

– А кто, по-твоему, отдал приказ этой разношерстной банде ублюдков отправиться на Кубу, чтобы их там стерли в порошок? Кто? И потом еще лгал об этом! Сделал из Эдлая Стивенсона козла отпущения перед всем белым светом! Это самый бестолковый, заносчивый, трусливый…

– Послушай, Джон, если ты сегодня настроился впустую сотрясать воздух, то я не желаю…

– Кто здесь сотрясает воздух? Я рассуждаю о политике, только и всего.

– В том-то и дело, что нет. Это тебе так кажется. А знаешь истинную причину твоей антипатии к Кеннеди? Все из-за того, что он высокого роста.

– Э, да брось ты.

– Тем не менее это правда. Он высок и хорош собой, он герой войны, имеет красавицу-жену и вдобавок репутацию ловеласа… Он олицетворяет собой все, чего нет у тебя, и ты не можешь этого вынести. Это просто отвратительно. Думаю, сегодня тебе в этом доме делать нечего.

Эффект от ее слов был примерно такой же, как от удара ногой в пах, однако он попытался изобразить примирительно-веселую улыбку, крутя кубики льда в своем бокале:

– Могу я перед уходом допить этот бурбон?

– Обойдешься. Ты и без этого выглядишь так, будто пил весь день. Может, просто встанешь и уйдешь, пока не выказал себя еще большим дураком?

Когда он шел к двери, на языке вертелся вопрос: «Могу я тебе позвонить?»

– но в тот момент она запросто могла сказать «нет». Поэтому он лишь небрежно накинул на плечи плащ и выдал напоследок: «Честь имею кланяться». А уже в лифте до него дошло, что выражение «Честь имею кланяться» считалось старомодным уже в тридцатые; она, возможно, никогда с ним не сталкивалась и сочла просто пьяным бредом – если вообще обратила внимание на его слова.