Напомним, что в те времена не существовало осветительных приборов направленного действия, которыми сегодня оснащают выставочные залы, и картина, висящая в темном углу, действительно казалась черным пятном — если, конечно, не светилась собственным светом.

Итак, всего одно полотно на Салоне? Но Моне не спешил расстраиваться по этому поводу. У него возник грандиозный план — организовать первую персональную выставку. Инициаторами этого замысла выступили три человека: издатель Флобера, Мопассана и Золя Жорж Шарпантье, недавно выпустивший первый номер иллюстрированной газеты «Ви модерн»; главный редактор этого издания Эмиль Бержера; наконец, критик Теодор Дюре, опубликовавший несколько брошюр, посвященных импрессионизму, и восхищавшийся творчеством Моне. Справедливости ради к их числу следует прибавить и четвертого, этим четвертым был Ренуар. Ведь это именно он познакомил Клода с Шарпантье и его женой Маргаритой, хозяйкой известного в артистических кругах Салона на улице Гренель, в доме номер 11. Она принимала у себя всех тех, о ком говорил Париж, начиная с писателей, которых издавал ее муж, и заканчивая политиками и художниками. Особенно она выделяла Ренуара. Впрочем, стоило ей познакомиться с Моне, как она стала и его горячей поклонницей.

Выставка открылась 7 июня в небольшой галерее на Итальянском бульваре, в доме номер 7 — там же, где помещалась редакция газеты, руководимой Бержера. Моне отобрал для нее 18 работ, в том числе «Льдины» (она же «Ледоход»), отвергнутые Дворцом промышленности. Еще один повод показать, что он чихал на мнение седобородых старцев из жюри! Составление каталога взял на себя Дюре. «Клод Моне, — говорится в нем, — это художник, который после Коро сумел привнести в искусство пейзажа больше всех новизны и оригинальности. Если классифицировать художников по степени их самобытности и непредсказуемости, то мы без колебаний отдадим Моне место одного из мэтров…»

22 июня Моне получил от Маргариты Шарпантье письмо следующего содержания:

«Милостивый государь! Я знаю, что мой муж горячо желает иметь вашу большую картину „Ледоход“, и мне хотелось бы преподнести ему ее в подарок, приобретя на собственные средства. Я терпеть не могу торговаться, особенно с человеком вашего таланта, но я не в состоянии уплатить за нее две тысячи франков. Поскольку вы ее еще не продали, может быть, вы согласитесь на мои условия: полторы тысячи франков, выплаченные в три приема?»

Позвольте, позвольте, уж не сон ли это? До сих пор Моне предлагал будущим покупателям свои работы за двести, сто, а то и за пятьдесят франков. И вдруг — две тысячи! И даже с учетом уступки г-же Шарпантье «Ледоход», написанный на берегу одного из рукавов Сены, станет его первой картиной, проданной так дорого.

Стоит ли говорить, что эти полторы тысячи франков пришлись как нельзя более кстати?

Во-первых, потому, что в узком кругу ценителей живописи немедленно разнеслась весть о том, что Моне начал высоко котироваться. Во-вторых, потому, что Алиса смогла оплатить несколько самых срочных счетов.

И вот, вернувшись в Ветей, он пишет Шарпантье: «На днях ко мне заявился, потрясая гербовой бумагой, один давний кредитор. Я предложил ему в уплату те 500 франков, что вы должны передать мне в апреле. Если для вас это не имеет особого значения, хочу попросить вас, когда к вам придет некий г-н Латурт и скажет, что он от меня, будьте добры выдать ему эти самые 500 франков…»

Нам кажется, что он слишком небрежно обращается со своими друзьями? Что ж, таков его характер!

Написал он и Дюре: «Я много и успешно работаю… В один из ближайших дней собираюсь кое-что отправить вам в память о выставке, в устройстве которой вы приняли столь доблестное участие…»

Значит, он все же умел быть благодарным.

Неужели его черная полоса наконец-то подошла к концу? Увы, очень скоро ему пришлось на собственном опыте убедиться, что нет пророка в своем отечестве. Один из его родственников, Поль Эжен Лекадр, пригласил его участвовать в августовском Салоне живописи, организованном муниципальным обществом друзей искусства в Гавре. Он согласился и послал на выставку три свои картины. У местной публики они вызвали только раздражение и насмешку. Возможно, жители Гавра, не забывшие те времена, когда он подписывал свои работы как Оскар Моне, так и не простили ему измены жанру карикатуры.

Журналист по имени Сок даже выпустил в него свою отравленную стрелу, так отозвавшись о картине «Грушевое дерево в цвету»:

«Это теперь называется весна? Я бы скорее сказал, что это суп „прентаньер“!»

Лето близилось к концу, а Клод по-прежнему жил в Нормандии. Вместе с братом Леоном, составившим ему компанию, он отправился писать этюды в Птит-Даль — небольшую живописную деревушку, расположенную на морском побережье, в области Ко. Впоследствии он часто будет сюда возвращаться. Оттуда — назад, в Ветей, к Алисе и детям и… к очередным кредиторам.

«Дорогой Беллио! Мне только что передали ваше письмо с переводом на 300 франков. Успеваю только сказать вам спасибо, потому что почта уже уходит…»[43] Значит, денежные проблемы не исчезли, и он по-прежнему нуждается в поддержке друзей. На Эрнеста надежды мало — его положение нисколько не улучшилось. С огромным трудом ему удалось найти место редактора журнала «Ар де ля мод», но после подготовки первого же номера его немедленно уволили. После смерти матери Эжени Онорины, прожившей 67 лет, он получил неплохое наследство, но этих денег все равно не хватило, чтобы расплатиться с долгами. При этом Эрнест Ошеде так и не смирился с потерей Алисы. Почему она его бросила? Понять этого он так и не смог.

И продолжал засыпать ее письмами, в которых звучал все тот же навязчивый мотив: «Вернись!»

Наступил 1881 год — год, в который обществу удалось наконец отстоять свое право на свободу прессы. Моне стал заядлым читателем газет. Вскоре он подпишется на «Ленкс» (редакция располагалась на улице Лафонтена) и «Ли ту» (бульвар Монмартр). Эти два издания, подобно «Аргусу прессы», не только освещали подробнейшим образом все происходящее в мире изобразительных искусств, но и высылали подписчикам вырезки.

Именно в 1881 году Верлен опубликовал свою «Мудрость», а Ибсен — своих «Призраков»; Роден закончил работу над «Мыслителем», Ренуар написал знаменитый «Завтрак лодочников». В США Томас Эдисон счастливо потирал руки: лампа накаливания, над которой он трудился все последнее время, выдержала тысячу часов беспрерывной работы. Благодаря изобретателю художники очень скоро смогут продолжать писать картины и по окончании светового дня. Конечно, существовало и газовое освещение, но оно слишком деформировало краски. Что касается Моне, то он так никогда и не поддастся соблазну писать при электрическом освещении. Он всегда жил, повинуясь солнечному ритму. Вот что рассказывает о нем Саша Гитри: «Зимой и летом он вставал вместе с солнцем. Спать он ложился так же вместе с ним. Он никогда не закрывал окон своей спальни ни ставнями, ни занавесками, так что будили его первые лучи солнца. Поднявшись, он съедал поджаренную сосиску, выпивал стакан белого вина, закуривал сигарету и отправлялся работать. Когда солнце скрывалось за горизонтом, он ужинал и шел спать. Он часто повторял: если солнце спит, что мне еще делать?»