– Если мы заберем его мулов, Демпси будет все равно, – замечает Скунс.

Собачий Клык вскидывает руку, заставляя воинов замолчать. Потом он поднимает мизинец и безымянный палец, что означает «два».

– Ты дашь мне одного… И он тоже. Два мула. По одному от каждого. И сегодня никто не умрет.

Вождь переводит взгляд на Уайатта, который не понял ни слова из этих переговоров.

– Я не могу отдать тебе чужого мула, – отвечаю я.

Собачий Клык упирается, мотая головой. Хохолок на его макушке раскачивается.

«Два», – снова сигналит он пальцами. Чарли все еще стоит рядом с Дамой, и я даю ему знак подвести ее к вождю.

– Нравится моя лошадь? – спрашиваю я у Собачьего Клыка.

Тот хмыкает:

– Лошадь нравится.

Его лицо окаменело, а вот Чарли ахает.

– Я отдам тебе лошадь.

Мне больно это говорить и трудно даже взглянуть на Даму. Скунс издает радостный возглас, явно довольный ходом переговоров. Дама – прекрасная лошадь, а мулы, хоть и ценятся, все же не вызывают такого интереса.

– Я возьму лошадь… И одного мула, – настаивает вождь, снова показывая мне два пальца, как будто я туповат.

Я оглаживаю бока и живот Дамы, показательно ощупывая ее, а потом говорю Чарли сделать то же самое, хотя он все равно ничего не нащупает. Это нужно для вида.

– Когда сойдет снег, она родит жеребенка. Вот и будет тебе мул, – говорю я Собачьему Клыку, поднимая два пальца. – Одна лошадь. Один мул.

– Ты врешь, – не верит тот.

– Не вру. Отец – вот этот осел. – Я киваю на Котелка. – Я уже вязал их как-то раз. Продал жеребенка капитану Демпси в прошлом году.

Красивый был мул, рыжий, сильный, с темными ногами и мордой. В конце марта я опять повязал Котелка с Дамой, когда у нее началась течка, надеясь получить еще одного мула. Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем можно будет с уверенностью сказать, что все получилось, но некоторые признаки уже появились. Дама отказалась повторить случку перед отъездом из Сент-Джо – верный знак, и течки у нее с тех пор больше не было. Для нее же лучше, если я ее оставлю. Я это понимаю. Тяготы следующих трех месяцев могли повредить ей и плоду. Но я никак не мог с ней расстаться. Теперь выбора нет.

Я жестом показываю, что это хорошая сделка, не глядя на свою кобылу. Собачий Клык кивает и отвечает мне тем же. Он велит Чарли сесть верхом на Даму, и тот слушается, не сводя глаз с меня. Не сказав более ни слова, вождь пауни пришпоривает своего пони и устремляется к Платту. Воины следуют за ним, оставив позади меня, Уайатта и наших мулов.

Уэбб едет в голове каравана с мистером Эбботтом, сидя рядом с ним на козлах и высматривая мулов Джона. Мы же двигаемся в хвосте, занятые тем же самым. Колея тянется через равнину. Нужно просто двигаться вслед за ней, чтобы понять, где мы прошли и куда направляемся, но я все равно оставляю метки из своих рисунков, надевая их на палочки и втыкая в землю. Это глупо, но, оглядываясь, я издалека вижу белые клочки. Ветер унесет их, а дождь размочит, если снова случится буря. Но я хочу, чтобы Джон и Уайатт знали, какая колея наша.

Мы проходим четыре мили по дороге до речушки под названием Буффало-Крик, а потом двигаемся вдоль воды еще около трех миль, прежде чем разбить лагерь. Мистер Эбботт трубит в рог, объявляя остановку, и фургоны ставят вокруг участка зелени, которую еще не съели и не затоптали предыдущие караваны. Оттого, что я весь день всматривалась в горизонт, у меня устали глаза. Мы так и не видели животных Джона, и у меня внутри продолжает кипеть злоба.

Деревьев здесь нет, но мы достаем из реки несколько коряг и оставляем сушиться на будущее. Сегодня их еще нельзя использовать, но в зарослях ивы нам удается набрать хвороста на костерок. Я кипячу воду для кофе и начинаю тушить жаркое из солонины и картофеля, надеясь, что огонь укажет дорогу Уайатту и Джону. Я готовлю ужин, повернувшись спиной к каравану и глядя на восток. Мне невыносимо смотреть куда-то еще.

Если прищуриться, трава к северу от нас дрожит и покачивается, как морские волны. Папа все еще вспоминает Массачусетс и жизнь возле океана. Наверное, для него это одна из причин переехать в Калифорнию. Он родился в Массачусетсе, но его семья перебралась в Нью-Йорк, когда ему было десять, а потом в Пенсильванию, когда ему исполнилось тринадцать, ища работу на земле, которую нужно было расчистить, и на фермах, которые не давали достаточно урожая, чтобы приносить прибыль. Наконец, когда папе было восемнадцать, его отец перевез семью в Иллинойс, где они и познакомились с мамой. Папа говорит, что в заливах Массачусетса стоят огромные маяки, подающие сигналы кораблям в море. Но на равнине нет ни маяков, ни кораблей, и нигде не видно ни Уайатта, ни Джона, ни мулов и лошадей.

– Приготовь побольше жаркого, чтобы хватило Колдуэллам, – говорит мама, подходя ко мне со спины.

Ее голос звучит мягко, но я слышу в нем напряжение. Она тоже весь день смотрит на эти волны.

– Разве ты не говорила, что Лоуренс Колдуэлл пожнет то, что посеял? – бормочу я.

– Только Господу решать, когда наступит час жатвы. Мы здесь ни при чем. Нам следует думать о том, что сеем мы сами.

– Что ж, я согласна… но только если жатва будет долгой и мучительной, а я смогу посмотреть, – отвечаю я.

– Наоми, – с упреком вздыхает мама, но я не извиняюсь.

Мама намного лучше меня. Или, может, она просто не хочет навлечь на себя гнев Господа, пока Уайатт нуждается в Его благословении.

– Джебу, Адаму и Эмельде нужна наша забота, – тихо продолжает мама, – даже если ты считаешь, что Лоуренс не заслуживает помощи.

– Я приготовлю на всех, мам, – сдаюсь я, но, когда она отходит, добавляю шепотом: – Видишь, Господи? Я делаю доброе дело. Можно мне за это награду?

Адам и Джеб рады ужину и искренне меня благодарят, от души уплетая жаркое, не сводя глаз с мисок и сжимая в руках хлеб. Я знаю, что мистер Колдуэлл тоже голоден, но он отворачивается, скрестив руки на груди, как будто я невидима для него. Я не стремлюсь стать видимой. Вместо этого я забираюсь в его фургон, чтобы проведать Эмельду, готовая насильно кормить ее с ложки, если потребуется. На этот раз ее глаза открыты, но руки все так же сложены на груди, и ложку она брать отказывается. Ее волосы спутаны и давно не мыты, и она не переодевалась с тех пор, как похоронили ее дочь.

– Вы должны поесть, Эмельда, – объявляю я, садясь рядом с ней на деревянный сундучок, принадлежавший Люси. В нем лежат все ее любимые безделушки.

– Я не хочу, – шепчет Эмельда, и я рада уже тому, что она вообще заговорила.

– Я знаю. Но Джеб хочет, чтобы вы поели. Он потерял брата и сестру, а теперь рискует лишиться еще и матери. Так что сделайте это ради него, если моей просьбы вам недостаточно.

При упоминании Джеба глаза Эмельды наполняются слезами. Эмельда любит всех своих детей, но по-прежнему отказывается смотреть мне в глаза.