Мои страхи оправдались. Его уже тошнит – у Эбигейл так выглядела последняя стадия. После того как ее начало рвать, она не прожила и часа. Но Джону хватает сил потребовать, чтобы я уходила, и оттолкнуть меня, и это помогает мне не пасть духом.

Остаток дня я провожу рядом с ним, отходя лишь для того, чтобы принести лекарство и предупредить родных, что им придется меня оставить, если они решат уйти раньше, чем поправится Джон. Мама меня понимает, папа тоже, хотя и ворчит, что моя забота выходит за рамки приличий.

– Я уверен, что мистер Эбботт сам может о нем позаботиться. Они же родственники, в конце концов, – возражает он.

Однако Грант Эбботт держится на расстоянии, опасаясь, что сам подхватит заразу, и папе больше нечего сказать. Приличия становятся пустым звуком, когда речь заходит о смерти.

В итоге весь караван остается у Элм-Крик, всего в восьми милях от того места, где мы переправились через Платт два дня назад. Джон не единственный, кого подкосила холера. Хворь подхватили еще несколько человек, в том числе Люси Колдуэлл-Хайнз, сестра Дэниэла. Незадолго до рассвета она умирает. Мама посылает ко мне Уэбба с этой вестью – дети почему-то меньше подвержены болезни, – и я оставляю Джона, чтобы постоять возле могилы и посмотреть, как опускают в землю мою золовку. На лице несчастного Адама Хайнза застыло такое же ошеломление, какое я до сих пор замечаю в глазах Уоррена. Люси хоронят в свадебном платье из голубого шелка с кружевным воротничком и манжетами. Саваном ей служит ковер, который когда-то лежал в гостиной Эмельды. Ничего лучше не нашлось – не разбирать же фургоны. Люси говорила, что будет носить это платье на воскресные службы, когда мы доберемся до Калифорнии. Сегодня воскресенье, а похороны тоже своего рода служба. Пастор Кларк, который сам хворает, произносит что-то похожее на ту речь, которую он сказал над могилой Эбигейл, и все дрожащими голосами кое-как выводят гимн «Ближе, Господи, к Тебе». Никто, кроме нашей мамы, не знает его полностью. «Словно путник, заплутавший в час закатный, преклоню смиренно голову на камне, и, склонившись пред Тобой в мольбе, стану ближе, Господи, к Тебе».

Я не пою. Мой голос стал сиплым, как крики перелетных гусей, а слова гимна мешают мне держать себя в руках. Я не плачу – не могу. Я любила Люси, любила Эбигейл, но горе отнимает силы. Я должна беречь их ради жизни, а не расходовать на смерть. «Не теряй присутствия духа, Наоми Мэй». Раз у меня ничего не осталось, кроме силы воли, я должна потратить ее с пользой. На маму. На Ульфа. На братьев. И на Джона Лоури, который пока еще борется за жизнь. Поэтому, когда все слова сказаны и гимн окончен, я отворачиваюсь от неглубокой могилы, сжав зубы и выпрямившись.

– Как ты можешь быть так холодна, Наоми? – воет у меня за спиной Эмельда Колдуэлл. – Ты ухаживала за чужим человеком, пока моя Люси лежала на смертном одре!

Я молчу. Не оправдываюсь, ведь так и было. Но рядом с Люси была мать. С ней был муж. А у Джона, кроме меня, никого нет. Я знаю, чья смерть способна сломить меня, и это не Люси Колдуэлл. Но я поворачиваюсь обратно, чтобы обнять Эмельду, готовясь выдержать натиск ее скорби и требовательности. Я устала. Я успела умыться и вымыть руки, поправила волосы и сменила передник, прежде чем присоединиться к остальным, но по мне все равно видно, как сильно я измучена. Эмельда отталкивает меня, вцепившись в мои плечи узловатыми пальцами, похожими на когти. Я тут же отступаю, испытывая странное облегчение. Гнев – это хорошо. Он лучше страха, лучше горя. Я оставляю маму утешать ее. Мистер Колдуэлл бросает свое осуждение мне в спину, но я возвращаюсь к Джону и к надежде, которая у меня еще осталась.

* * *

Я просыпаюсь в темноте, чувствуя приближение рассвета. Лагерь скоро проснется, и нам нужно будет отправляться в путь, и не важно, скольких еще успела унести смерть. Я проспала часа три, может четыре, но это все, что я могу себе позволить. Джон, лежащий рядом, глубоко дышит, а его рука по-прежнему держит мою. Мне хочется плакать от облегчения. От радости. Ему намного лучше. Он непременно поправится.

Я осторожно высвобождаюсь, стараясь не разбудить его. Кожа Джона прохладная на ощупь, а тело расслаблено. Я шепчу молитву маминому Богу, той силе, что, по ее словам, присутствует во всем. Потом я ухожу, уверенная, что сделала все, что от меня зависело, и что Джон не ускользнет. Не покинет меня. Он ведь обещал не уходить. По-моему, Джон Лоури не из тех, кто не держит слово.

После завтрака, пока солнце продолжает уверенно подниматься над горизонтом, я посылаю Уэбба к палатке, чтобы присмотрел за Джоном и сообщил мне, когда он проснется. Весь лагерь выглядит устало и растрепанно. Дети плачут, животные кричат. Нет таких семей, что не пострадали бы от болезни и тягот пути. Эбботт обходит караван, проверяя, кто сможет двигаться дальше, и предупреждая, что к полудню нам, несмотря ни на что, нужно продолжить путь. Гомер Бингам не может сам погонять свою упряжку, одна семья решила вернуться в Форт-Кирни и подождать следующий караван, а Лоуренс Колдуэлл требует выдвигаться немедленно, пока мы все не заболели. Эмельда лежит в повозке и не встает, но у нее не холера. Она просто сдалась. Когда я захожу проведать ее, она не отвечает мне и лежит с закрытыми глазами, скрестив руки на груди. Она ни с кем не говорит, но ее веки иногда дрожат, а по щекам бегут слезы. Ее сын Джеб нашел утешение в заботе о животных, а мистер Колдуэлл вымещает злобу на всех, кто попадается под руку. Он забрасывает инструменты в повозки, бормоча себе под нос, помятый и переполненный яростью.

– Это ты виновата, что она слегла, вдова Колдуэлл, – рявкает он, когда я выбираюсь из фургона.

– С чего это? – спокойно спрашиваю я.

– Что, уже забыла Дэниэла?

– Дэниэла больше нет, и я не в силах его вернуть, мистер Колдуэлл.

Он грозит мне пальцем, выпятив подбородок.

– А ты и рада. Уже пристроилась к этому Лоури, как будто мы пустое место.

У Лоуренса Колдуэлла горе, но сейчас во всем лагере не найти человека, который не скорбит. Его дрожащий подбородок и постоянные упреки не находят отклика у меня в душе. Как и Эмельда. Если она умрет, то лишь потому, что не нашла другого способа сбежать от такого мужа. Это недобрая мысль, так что я прикусываю язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Я отворачиваюсь и иду к нашим повозкам, чувствуя, как его взгляд жжет мне затылок. Я уже слышу плач Ульфа и понимаю, что надолго оставила маму без помощи.

Я торопливо собираю одеяла и посуду, как можно быстрее чищу все, складываю и упаковываю. Мой взгляд то и дело обращается к палатке Джона Лоури. Теперь, когда худшее миновало, сон ему нужнее всего, но я уже готова пойти проведать его, когда они с Уэббом вдруг возникают из ивовых зарослей на берегу ручья. Джон бледен, его глаза ввалились, черты лица заострились, но он держится на ногах, одет в чистую одежду и идет ко мне, опираясь на плечо Уэбба.

– Вот и он, Наоми, – объявляет мой братец. – Еще слаб, как малыш Ульф, но говорит, что уже не болеет. Даже искупался.

Я кидаюсь им навстречу, вглядываясь в лицо Джона. Тот выдавливает улыбку, больше похожую на гримасу.