Стукнуло. Морхольд вздохнул. После принесенного поганого ведра о каком вообще кобелячестве может идти речь?

– Пей ромашку. Малину. Теперь вот это. Воняет? Потерпишь. Я ж терплю твои портянки у себя под носом. Давай, залпом. И под одеяло. Потеть, сильно не орать, по нужде в ведро. Быстро!

Он послушно пил первое, второе и третье. После третьего, где явственно ощущался спирт вперемежку с целым луговым, полевым и лесным букетом, а также шишки, коренья и почки, Живе явно не стоило переживать о его, Морхольда, непослушании. Как сидел, так и рухнул, тут же покрывшись горячей липкой испариной.

Жива взяла серое в черную клетку залатанное шерстяное одеяло и накрыла бродягу. Надела на светильник стеклянный колпак, приспособленный из потолочного плафона, и ушла. Лекарка прекрасно знала, что будет дальше.

* * *

Холод сменялся палящей жарой. Острые раскаленные иглы проникали повсюду. Белесые клещи, только из огня, с жутким хрустом ломали суставы и дробили ребра. Прозрачный, из закаленного стекла, коловорот со скрипом вкручивался в голову. Сразу в нескольких местах. И сразу же за ним, наваливаясь со всех сторон, Морхольда окутывало колючее снежное одеяло.

Лед ломил все тело, выгибал позвоночник и перехватывал горло. Продирал морозом прямо под кожей, заставлял зубы выстукивать затейливый мотив. Щипцами, обжигающими от толстого инея на них, пытался добраться до самого сердца.

Морхольд, сжавшись в комок, плакал. Слезы, не останавливаясь, катились по лицу. Мешались с потом, пропитавшим и подушку, и одеяло. Горло, сипло хрипя, перехватывало еле слышные стоны. Рот, сухой и трескучий, ныл. Сил дотянуться до большой кружки с водой просто не было. Совершенно.

Его снова скрутило. Морхольд уткнулся в воняющую потом и грязью подушку, вцепился зубами, прокусив наволочку и добравшись до синтетики набивки. Хлопок трещал, наполняя рот мельчайшими волокнами ткани. Изнутри тела, распрямляясь пружиной, начинал выходить вой.

Занавеска отлетела в сторону. Прохладная, не пугающая льдом ладошка легла ему на голову. Чуть позже по лбу прошлось мягкое и ворсистое, смахивая едкий текучий пот.

– Тихо, тихо… – Яна, присев на топчан, гладила Морхольда по волосам. Тот прятал лицо в подушку. Такой стыд! Так перед девушками он никогда не позорился.

– Тихо… – повторила она. – Не надо, не переживай. Это только одна ночь, потом пройдет. Будет слабость, но не будет болезни. Жива знает свое дело. Она уже делает тебе вторую порцию.

Морхольд дико покосился на нее. Вторую? Издевается?

– Смешно… – Яна улыбнулась. – Ты бы себя видел сейчас. Заснешь часов на восемь и не проснешься, пока все не закончится. Там успокоительное.

Морхольд выдохнул. И кивнул на кружку.

– Ой, прости…

Ободок стучал по зубам уже не так сильно. Она ли помогла, или то, что окончательно проснулся, черт знает. Вода согрелась, текла по пересохшему горлу легко и свободно. Выхлебал кружку на пол-литра секунд за пять. Выдохнул и сел. Смотря на то самое ведро. И на Яну.

– Я помогу.

– Выйди, пожалуйста, – Морхольд выдохнул слова как можно быстрее. Сил у него не осталось. – Пожалуйста.

Яна прикусила губу, дернула щекой. И все-таки вышла.

Морхольд оперся о столик, надеясь не сломать его. Встал, пошатываясь. На два шага к ведру у него ушло чуть меньше минуты. А потом пришлось закрыть глаза и не думать ни о чем. Ни о звуках, разносящихся по всему фургону. Ни о запахе. Он больной. И точка. А Яна чудо. И такие девушки не про него. И вообще, у него есть цель.

Он уже снова лежал, когда занавеска дернулась. Слава Ктулху, там стояла Жива. С небольшой склянкой в руке. Спиртом тянуло так, что его даже передернуло.

– Могу поджечь, – Жива усмехнулась, – как абсент в клубах. Помнишь?

– Иди ты… – Морхольда потрясывало, когда снова пришлось садиться. – Чуть не помер.

Она пожала плечами.

– Захотела бы, помер бы. Пей.

Морхольд выпил. И умер. Провалился в вязкую глубокую чернь, изредка пересекаемую синими всполохами. И остался в ней. В коротком, до утра, аду. Его личном аду, где Морхольд оказался в прошлом. В своем прошлом, что так и не случилось. В прошлом, из-за спокойствия и мира которого хотелось плакать. И от его конца тоже. Снова.

* * *

«Опс… вот она и пятница. Наконец-то. Вечер, июнь-месяц, тепло, выходные… прекрасно. Срочно-срочно валим из офиса, да живее. Нас что-то держит?» Подруга-тень согласно кивает: да, и нечего притворяться, будто не знаешь, что именно. «Хорошо-хорошо, я быстро».

Бац-клац по модно-черной клаве. Резко и точно печатаем все, что будет нужно в понедельник. Домой брать не хочется, так как дома в субботу и sonnabend надо отдыхать. Пляж там, стройные и загорелые тела, алкоголя немного, party на открытом воздухе. А раз за все это нужно платить – так приходится срочно заканчивать все дела. Иначе и платить нечем будет. Интересно: есть кто-нибудь еще в офисе? Кто это там копытцами стучит? Да не один? Трудоголики завелись, не иначе, это плохо. Нас, любителей поработать, и дустом потом не выведешь.

В коридоре яркий свет. И тень Морхольда заинтересованно присматривается к своим товаркам, появившимся в проеме. А-а-а-а… Все ясно. Длинная, острая и худая жердина главбухини, кокетливая клепсидрочка финансовой повелительницы и высокий твердый параллелепипед исполнительного директора. Да и голоса тоже их.

Действительно, прямо удивительно, тень Морхольда соглашается с нашей остро-худой, и чего это вы в пятницу, да? Ну-ну, конечно, бюджет готовите. Тень-подружка согласно кивает, наверняка уже перекинувшись парой слов с такими же, как и она. Хотя… есть, всегда есть два варианта.

При первом – две тени, та, которая с выпуклостями, и строго-жесткая, будут стоять в обнимку и любоваться закатом. Во втором – те же, будут сплетаться во-о-о-н на том самом диване, кожаном и скрипучем, что стоит у финансини в кабинете. Кто знает, какой лучше для разведенного мужика и матери двух детей, на которую давно забил ейный муженек?

Бухгалтерша идет к лифту. Даже и смотреть не нужно, чтобы понять, какое у нее сейчас выражение лица. Ну, точь-в-точь как девушка из Смольного, которая застукала на сеновале кучера Семена с кухаркой Палашкой. Такое же, наверняка, как будто зараз съела кило лимонов. Развратники, ага, и на семью ей, финдиректору, глубоко наплевать. Эх, грымза ты, грымза…

Морхольдова тень соглашается и представляет, как вечером из подъезда, где живет их острый главбух, выйдут: похожая на страдающего (хотя куда уж дальше) полнотой Винни-Пуха тень ее мужа, ее собственная и похожие на сиамских близнецов, семенящие сына и его жены. Погрузятся в пузатенькую «одиннадцатую», которая при закате будет, отражаясь в сером асфальте, похожа на минивен. И упылят на дачу. На все выходные. И давай там… Выдавать стахановские рекорды по вскапыванию-полке-обрезке-корчеванию-поливке-и-посадке.